Григорий Орлов
Шрифт:
Этот возок свернул на большой мост, ведший к крепости, и наконец остановился пред теми же самыми воротами, в которые несколько часов пред тем въехал Емельян Пугачев, чтобы передать коменданту доверенное ему письмо.
Часовой подошел к карете; ее дверцы растворились, и часовой увидел пред собой монаха в длинной рясе, с глубоко надвинутым на голову клобуком и прикрывавшим лицо, так что нельзя было разглядеть его. Монах протянул часовому составленный по всей форме и снабженный большой печатью пропуск, и так как солдат удостоверился в подлинности
– Нужно тотчас же позвать коменданта, у меня есть приказ к нему, – сказал монах голосом, который звучал слишком высокомерно и повелительно для простого чернеца.
Вместе с тем он показал офицеру письмо. Последний внимательно осмотрел печать и надпись на конверте и тотчас же послал ординарца с докладом к коменданту.
Вскоре показался на дворе и комендант; не говоря ни слова, монах подал ему письмо, которое пред тем показывал караульному офицеру.
Генерал посмотрел на печать и, покачивая головою, окинул взором столь необычного передатчика приказа. Но на его лице отразилось еще большее удивление, когда он прочитал содержание письма; тем не менее он ни словом не выразил своего удивления и лишь сказал монаху то же самое, что несколько часов назад сказал Пугачеву:
– Следуйте за мной!
На вопрос караульного офицера комендант отклонил предложение сопутствовать ему и рядом с монахом, который был выше его почти на целую голову, зашагал по тем же самым длинным переходам, по которым вел и Пугачева.
В передней, где находились офицеры и стража, горел большой фонарь. При появлении коменданта офицер и солдаты вскочили со скамей. Из находившегося за стеной каземата все еще раздавались шумные, грозные проклятия, сопровождаемые гулкими ударами в железную дверь.
– Откройте! – распорядился комендант. – По приказу генерала-фельдцейхмейстера этому монаху открыт свободный доступ к арестанту.
– Он неистовствует, ваше превосходительство! – сказал офицер. – Как вы изволите сами слышать, открывать дверь и входить к нему опасно.
– В таком случае приготовьтесь связать его, если это понадобится, – приказал генерал.
– В этом нет необходимости, – сказал монах глубоким, сочным голосом. – Как бы там ни было, откройте, я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
Ключ заскрипел, засовы были отодвинуты; медленно повернулась на петлях тяжелая дверь.
Едва свет фонаря упал внутрь каземата, как Пугачев с поблекшим лицом, дико вращая глазами, с пеною у рта и рыча, как разъярившийся хищник, бросился оттуда. Его вид был так страшен, что солдаты испуганно отстранились.
Но монах уже ступил на порог.
Когда Пугачев обрушился на него, схватил за горло, чтобы душить, монах с громким ироническим смехом перехватил руки казака, с силой отогнул их за спину и после короткой борьбы бросил неистовствовавшего на землю. Он крепко, как железными тисками, держал руки, прижал грудь его коленом и сказал:
– Успокойся, безумец!.. Разве ты не видишь одеяния?
Пугачев уставился на него налившимися кровью глазами. В самом ли деле внушило ему доверие монашеское одеяние или в своем изнеможении он склонился пред превосходством силы, только он издал лишь глухой стон и его судорожно напряженные мускулы ослабели.
– Внесите сюда фонарь! – сказал монах повелительно. – Теперь ступайте и оставьте нас одних! – приказал он далее, когда в каземат внесли фонарь.
Дверь закрылась. Комендант удалился, тихо бормоча про себя:
– Что значит все это? Какие церемонии с этим простым казаком? А этот монах… где, черт возьми, я слышал этот голос?
Покачивая головой, он шел вдоль коридора, в котором, несмотря на мрак, отлично ориентировался. Но ему никак не удавалось разобраться в своих воспоминаниях, где же он все-таки слышал голос этого монаха.
Офицер и солдаты остались в передней и боязливо прислушивались, так как, несмотря на превосходство силы, выказанное монахом, они все же боялись новой схватки с арестованным, которая могла стать опасной для служителя церкви.
Внутри каземата монах оставался несколько минут в том же положении: с коленом на груди казака и не выпуская из своих железных тисков его рук.
– Ну, успокойся, Емельян!.. – сказал он. – Имей доверие к моей одежде; я не намереваюсь делать тебе зло, и в доказательство возьми вот этот подкрепляющий напиток, в котором ты, наверно, нуждаешься.
Он выпустил арестованного, действительно уже не делавшего попыток возобновить свою борьбу с монахом, огромную силу которого он уже испытал на себе.
Монах вытащил из рясы бутылку, оплетенную лубком, поднес ее распростертому на земле казаку и сказал:
– Выпей, это укрепит тебя и успокоит.
Пугачев, ни минуты не колеблясь, приложил бутылку ко рту и сделал из нее порядочный глоток. Затем он глубоко вздохнул, на его бледном, искаженном лице появилось выражение удовольствия, и он усталым голосом проговорил:
– И точно, батюшка!.. Вы не можете принести мне ничего дурного, так как напиток ваш недурен. Говорите, что вы в состоянии сказать, чтобы утешить в этом несчастье мою душу.
– Почему ты здесь, почему ты арестован? – спросил монах.
– Почему я арестован?! – воскликнул Пугачев, внезапно вскакивая с места и уставившись на монаха вновь загоревшимся ненавистью и яростью взором. – Я арестован потому, что тосковал по родине, потому что нуждался в свободе, потому что осмелился просить этой свободы, и вот поэтому я осужден истомиться и сгнить в этой тюрьме. Клянусь Господом Богом, лучшим утешением, которое вы могли бы мне дать, была бы смерть! Быть может, вы намеревались дать мне это утешение? Не подмешали ли вы яд в свой напиток?.. Огнем он течет по моим жилам!..