Гримстоун
Шрифт:
— Он утонул, — повторяю я. Я заставляю себя произнести это вслух. — Мой сын утонул, и это была моя вина, потому что я заснул. И еще больше моя вина, потому что я не поднял его и не вынес из того дома в момент, когда увидел, что Лайла смотрит на него с пустотой в глазах.
— Ты думаешь, она причинила ему боль? — шепчет Реми.
— Я не знаю! — я вою, хватаясь за собственное лицо, мои ногти впиваются в щеки. — Я не знаю, и, черт возьми, никогда не узнаю. Она сказала, что тоже заснула; она сказала, что это был несчастный случай. Но когда она посмотрела на меня, все, что я увидел в ее глазах, было чувство вины. Я
— Мне так жаль, Дейн...
— Не извиняйся! — кричу я. — Не надо мне сочувствовать! Это все моя вина, каждая ложь, которую я говорил себе, каждая жестокая вещь, которую я сказал ей… это моя вина, что она вообще так облажалась. Это моя вина, что она родила ребенка, чтобы попытаться наладить отношения между нами. И это моя вина, что я не защитил его — это была моя единственная работа, обеспечивать его безопасность, и я потерпел неудачу. Я, черт возьми, подвел его...
Реми молча качает головой, по ее щекам текут слезы. Я пытаюсь оттолкнуть ее сейчас, потому что не выношу ее сочувствия, я его не заслуживаю, но она цепляется за меня сильнее, чем кажется.
— И хуже всего я подвел Лайлу, — мой голос хриплый, слезы капают с моего подбородка на волосы Реми. — Потому что это действительно мог быть несчастный случай, чертовски ужасный несчастный случай... Но я винил ее. Когда она обратилась ко мне за утешением, все, что она нашла, было осуждение.
Я должен сказать Реми эту последнюю часть, хотя она скручивает меня, как нож в животе.
— Я подделал свидетельство о смерти — попросил старого друга помочь мне. Он написал, что Джеймс умер от менингита. Я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что произошло на самом деле. Но когда я рассказал Лайле… это было все равно, что признать, что я думал, что она сделала это нарочно. В ее лице виделось чистое предательство. Она перестала говорить о Джеймсе. Она перестала говорить со мной о чем бы то ни было. Перестала есть. Перестала ходить на прогулки...
Лайла отстранилась от меня, и я отпустил ее. Вместо того чтобы обратиться друг к другу с нашей величайшей болью, мы закрылись, как моллюски, и изолировались в нашем пустом доме.
Я никогда не слышал такой тишины, как когда Джеймса не стало. Он пробыл там всего месяц, но мои уши уже были настроены на его тихое бульканье и крики. Пустота без него была подобна бесплодию космического пространства.
— В последний день Лайла пригласила меня прогуляться. Я согласился, потому что прошло так много времени с тех пор, как она просила меня о чем-либо. С тех пор, как мы даже разговаривали друг с другом. Пока мы шли вдоль реки, она то и дело останавливалась, чтобы подобрать камешки. Я подумал, что это хороший знак... Раньше она собирала цветы, ракушки и красивые камешки, чтобы наполнять банки и украшать наш дом. Когда мы вернулись в наш двор, она сказала: Я еще немного погуляю… Я отпустил ее и вернулся в дом. Час спустя я начал беспокоиться… Я пошел искать ее...
Я не могу закончить. Моя голова опущена. Все, что я могу видеть, — это Лайла, лежащая лицом вниз в реке, в ее темных волосах запутались сорняки и ветки, карманы полны камней…
— Это моя вина, — повторяю я. — Полностью моя вина. И именно поэтому мне все равно, что все думают, что я убил ее. Я действительно, черт возьми, убил ее. Я
— Возможно, они заслуживали, — говорит Реми, поднимая голову и заглядывая мне в глаза. — Но и ты тоже, Дейн. Ты тоже заслуживаешь лучшего.
— Почему? — я плачу, мой голос срывается. — Как я могу заслужить что-то хорошее после того, что я сделала?
— Потому что ты человек, — ее глаза останавливаются на моих, ясные, как море. — И люди совершают ошибки. Каждый из нас. Разве не это ты мне говорил? Сколько волн в океане?
— Бесконечно, — бормочу я.
— И сколько ошибок мы совершим?
— Бесконечно.
— Мы не можем изменить прошлое, — говорит Реми спокойно и ясно. — Мы можем изменить только то, что делаем сейчас.
Ее руки все еще крепко обнимают меня. Она не отпускает.
Я сказал ей правду, и она не отпустила.
Она все еще здесь, со мной, обнимает меня, принимает меня, несмотря на все это.
И, может быть, я не заслуживаю этого утешения…
Но мне это чертовски нужно.
Мне это так нужно, что я почти не говорю ей о последнем, о том, что важнее всего на свете…
Но, как я уже говорил Реми, я стараюсь больше не быть таким куском дерьма.
— Я боялся, — говорю я ей. — Боялся признать, что мы с Лайлой причиняли друг другу боль. Боялся увидеть, насколько все плохо. Не мог действовать, пока не стало слишком поздно…Я сказал, что ты похожа на меня, Реми, но не будь такой, как я — ты поняла?
Я обнимаю ее за плечи, заглядываю ей в глаза. Смотрю на настоящую, существенную часть Реми, ту часть, которая тоже видит меня.
Она смотрит на меня в ответ, медленно кивая.
— Ты говоришь... не бойся правды.
— Какой бы уродливой она ни была.
Глава 31
Реми
Я ожидаю, что смерть шерифа потрясет Гримстоун — и это, безусловно, тема для сплетен среди горожан, куда бы я ни пошла. Но я недооценила, какой властью обладают владельцы отелей и насколько хорошо они умеют замалчивать все, что может отпугнуть туристов.
Скорость, с которой они назначают нового шерифа и отправляют его — поболтать со мной, просто потрясающая. Через два дня после Хэллоуина они совершенно ясно дали понять, что будут игнорировать сомнительные обстоятельства поножовщины шерифа Шейна и исчезновения моего бывшего парня до тех пор, пока я буду держать рот на замке о любых — неприятных взаимодействиях, которые у меня могли быть с местными правоохранительными органами.
Я не могу сказать, получаю ли я хорошую сделку или совсем облажалась.
— И в любом случае, все так запутано! — говорю я Дейну. — А что насчет Гидеона?
Он пожимает плечами.
— Я же говорил тебе, это место прогнило насквозь.
— Тогда почему ты остаешься здесь?
Дейн вздыхает.
— Потому что здесь я чувствую себя как дома, даже когда я этого не хочу. Я всегда жил здесь, я всегда был частью этого, прирос к этому до мозга костей. Я сказал себе, что остаюсь здесь в наказание, но на моих цепях нет замка. Я здесь, потому что я так решил.