Гроб Хрустальный. Версия 2. 0
Шрифт:
– Художница - это здорово, - без энтузиазма говорит Света.
Конечно, художник - творческая работа. Папа, наверное, был бы рад, если б она была художницей. Хуже, конечно, чем ученый, но все равно - творцы, соль земли. А что у нее - несколько школьных друзей, муж и двое детей. Была работа, но, честно говоря, главным все-таки были друзья. Если бы вместо бухгалтерии она занималась чем-нибудь другим… скажем, черчением… она бы не возражала. Если, конечно, в той же компании.
А ведь я здесь потому, что все еще думаю о Тане, размышляет Глеб. Я ведь даже Снежану представляю Таниным новым воплощением, Таней,
– Что-то я еще хотел тебя спросить… - Глеб замолкает на секунду, чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб.
– Ах, вот что: ты Маринку Царёву давно видела?
– С выпускного не встречались… - охотно отвечает Светка, - Точно: я ей звонить пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, - так у нее телефон изменился, я ее не нашла. А что?
– Да так… вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе? Тогда еще Вольфсона в милицию тягали, и Маринка с Чаком рассорилась?
– Да, было дело, - Света вздыхает.
– Ты знаешь, я часто думаю: наша пятая школа - это лучшее, что у меня было в жизни.
Глеб ежится, на мгновение вспоминает Оксану, бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот, подростковый испуг. Тогда казалось: это любовь. Слишком много лет прошло, теперь понимаешь: Оксану ты не любил - в том смысле, в каком любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была всего лишь воротами в большой мир, в настоящую жизнь, что пугала до дрожи. Как в известной притче, ворота эти были открыты только тебе одному - и в тот раз ты ими не воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и абстракций. До сих пор считал бы лучшими годами своей жизни пятую школу.
– Да, хорошее было время, - говорит он.
Было? Свете пятая школа всегда казалась настоящим, бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят, которые вместе строят свой дом в злом хаотическом мире. Тем, для чего люди живут. Смерть Емели, бегство шефа, Иркина депрессия - все это вдруг доказало: пятой школы больше нет. Школьные годы - были да сплыли, за двенадцать лет утекли, будто песок в часах.
Допили кофе, перешли в комнату. Света достает альбом с фотографиями детей, Глеб кивает, думает о своем.
– Послушай, - говорит он, - а ты не знала, за что арестовали Вольфсона?
– Нет, - качает головой Светка, - мне кто-то из девочек говорил: за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?
Глеб кивает. Да, понимает он, Света не просто ничего не знала об этой истории - те четыре года, что они учились вместе, она жила в другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных - и вряд ли Глеб сейчас узнает, что было. Может, она и права: лучшие годы ее жизни.
– Вольфсона посадили за политику, - вздыхает Глеб.
– Говорили, Чак на него стукнул.
– Да, было что-то такое, - отвечает Светка.
– Я так и не поняла, чего все на него взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь - родной сын. Ты бы разве не пошел?
– У меня нет детей, - напоминает Глеб.
– Да, - соглашается Светка, - тогда другое дело.
Голубоглазая, пышнотелая, с круглыми коленками
Глеб берет фотоальбом, рассматривает обложку. Два котенка играют с клубком, трое утят идут к пруду, мама-утка торит тропу в густой траве. Спокойной ночи, спокойной ночи, малыши. Глеб думает о трупе Снежаны на лестнице, вспоминает резкий старческий голос, отец или дед на фронте были?
– Дед под Сталинградом погиб. Да, значит, есть свидетель. Что может понимать Горский в своей Америке! К чему искать убийцу в Сети, когда можно поговорить со старухой с нижнего этажа?
Хочешь посмотреть? В альбоме вперемежку - фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале у Абрамова. Глеб механически перелистывает страницы. Изредка попадаются знакомые лица - Ирка, Емеля, Абрамов.
Вот и вся моя жизнь, думает Светка. Вот для этого и живу. Дети, Максим, друзья. Денег, слава богу, хватает, Максим всегда зарабатывал больше меня раза в четыре, вот и побуду с детьми полгода, пока все не наладится. Там, глядишь, еще что-нибудь организуется. А может, шеф вернется.
– А кто это с ним?
– спрашивает Глеб и показывает фото Влада Крутицкого, нежно обнимающего за талию модельного вида блондинку. На лице - умильная мина, весь он - воплощенная забота и участие.
– Машка, его жена, - отвечает Света.
– У них какая-то романтическая история… типа, она была на конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в этом духе.
Глеб закрывает альбом:
– Похоже, наш класс почти весь разъехался. Как говорится, иных уж нет, а те далече.
– Как Саади некогда сказал, - кивает Светка.
Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков препинания. Жаль, думает Глеб, от этого никакого толку в жизни. Впрочем, как посмотреть. Пушкинская цитата заранее предупредила о судьбе друзей. Все и сбылось - порой даже не отличишь, кто далеко, а кто вовсе умер.
Апрель, 1984 год
Черная доска, белые разводы. Светка Лунева в темно-синей школьной форме читает у доски с выражением, Валера Вольфсон смотрит на круглые коленки, едва прикрытые юбкой, слушает и улыбается про себя:
Из тучки месяц вылез
Молоденький такой
Маруська отравилась
Везут в прием-покой
Светка читает с придыханием и трагическим пафосом. Светка Лунева - известная дурочка. На самом деле это веселое стихотворение, даром что о смерти. Впрочем, смерть тоже может быть смешной. В молодости Маяковский это понимал.
Лажа любит Маяковского - вот мы и проходим агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе получил по стихотворению, подготовил доклад, отчитался. Я выбрал себе "Нате!", Маяковский героического периода: Вам, любящим баб и блюда, жизнь отдавать в угоду? Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду! Особенно мне хотелось посмотреть, какие лица будут у моих одноклассников, когда я скажу у доски слово "блядям". Правда, Лажа испортила мне эффект, посвятив пол-урока разбору вопроса: какой вариант "Во весь голос" предпочтительней - с "дерьмом" или с "говном".