Гроб хрустальный
Шрифт:
Емеля снял трубку. Незнакомый мужской голос сказал:
— Михаил Емельянов?
— Да, — ответил Михаил. Голос не предвещал ничего хорошего.
— Не надо держать нас за лохов. Думаешь, отправил сына к бабке и всех кинул?
— Я не понимаю…
— Все ты, блядь, понимаешь. Поллимона грина за тобой, понял? У тебя есть сутки. Подписался — отвечай за базар.
Короткие гудки. Емеля уронил трубку на рычаг. Только сейчас он понял: то, что он принял за спокойствие, на самом деле — безразличие, холодное, гнилое отчаяние человека, который больше ни на что не надеется.
Емеля вдруг понял, что делать. И не было судьбы у нас другой, почему-то вспомнил он и набрал номер ВэЭн.
— Владлен Николаевич, — сказал он, — это Михаил Емельянов из "Лямбды плюс".
— Я вас слушаю.
— Мне тут несколько минут назад звонили ваши люди. Они угрожали моему ребенку и моим родным…
— Я вас не понимаю, — очень спокойно сказал ВэЭн. — Я думаю, вы что-то путаете.
— Дослушайте меня! — закричал Емеля. — Дело даже не в том, что у меня нет таких денег, хотя их у меня действительно нет. Но я просто не позволю угрожать моим близким!
— Это, вероятно, какое-то недоразумение, Михаил. Я никому не угрожаю, — сказал ВН. — И вы, конечно, не должны позволять угрожать Вашим близким. И поэтому вы собираетесь отдать деньги, так?
— Я не могу отдать деньги, но я могу сделать кое-что другое, — прошептал Емеля.
— И что же? — В голосе ВэЭн звучала легкая усталость человека, который много раз вел подобные беседы и знал их бесплодность.
— А вот что, — быстро, стараясь не думать, Емеля сунул дуло в рот и нажал на спуск.
Сгустки крови полетели Чаку в черно-белое лицо.
Глава седьмая
— Очень трогательно, что в Москве еще встречаются на кухнях, — сказала Оксана, устраиваясь поудобней. Странно, подумал Глеб, полтора года никто не заходил, а вчера на этом же стуле сидела Снежана и просила о массаже стоп.
— А где встречаются в Нью-Йорке? — спросил Глеб.
За пять лет, что они не виделись, Оксана почти не изменилась. Разве что слегка повзрослела, движения менее порывисты, а между бровями пролегла вертикальная морщина. Последний месяц прошлое накатывало приливной волной, и Глеб уже готов был завтра получить мыло от Вольфсона. Или, хуже того, от Чака.
— В Нью-Йорке? — переспросила Оксана. — Там же, где в Берлине и вообще везде — в городе. В кафе, в ресторанах, в клубах… кто как любит.
Она уехала еще в девяностом, вместе с мужем Аликом Шапиро. В Израиле, к собственному удивлению, стремительно развелась, на одно лето вернулась в Москву, а потом перебралась в Германию. Там поступила в какую-то школу фотографии, получив в результате если не диплом, то знакомство со вторым мужем, американским фотографом Гэри Эфроном, который и увез
— Не жалеешь, что уехала? — спросил Глеб.
Оксана пожала плечами.
— Все спрашивают, — сказала она. — Можно подумать, вы остались.
Глеб кивнул. Сам он уехал сразу после школы, встретив Таню. Студентка выпускного курса МАРХИ быстро заставила его забыть комфортный заповедник московских матшкол. Ее подруги прилюдно мерились, у кого больше грудь, радостно обсуждали, кто с кем спал, различали оттенки цветов, а не языки программирования. Ему тогда казалось — это настоящая жизнь. Сейчас и она закончилась; оказалось, Танин мир и мир пятой школы — равно ненастоящие: оба исчезли, словно их и не бывало никогда. Разве что Снежана немного напоминала Таниных подруг, но для Глеба она — словно тень на стекле: смутная и прозрачная.
— Мы все изменились, — сказал он.
— Да, — согласилась Оксана. — И, знаешь, я счастлива, что уехала. Познакомилась с Гэри, кучей других людей… ты знаешь, я поняла, что никогда не любила матшкольных мальчиков.
— Для меня всегда было загадкой, как ты к нам вообще попала, — сказал Глеб. — Ты ведь и математику никогда не любила.
— Родители считали, что это хорошая школа, — пожала плечами Оксана. — Ну, в общем, они оказались правы. Но в математике я, конечно, ничего не смыслила. Я, наверное, единственная выпускница пятой школы, которая с треском пролетела на мехмате не по пятой графе, а по причине полного невежества.
Совпадение номера школы и графы «национальность» в советском паспорте всегда было темой шуток. Вспоминали, что одной из официальных причин погрома 1972 года называли "однородный национальный и классовый состав учителей и учащихся". Можно сказать, объект гордости пятишкольников: они свысока смотрели на выпускников 97-ой, называвших себя, кстати, «девяностосемитами». Говорили, что известный анекдот ("Как ваша фамилия?" — "Рабинович." — "Я вижу, что вы рабинович, я спрашиваю вашу фамилию."), — реальный разговор одного учителя с новой ученицей.
Впрочем, когда в пятой школе учился Глеб, это уже было скорее легендой: евреев в классе было, конечно, много, но никак не больше трети — даже если учитывать дробные доли. Одноклассники любили считать — и потому каждый из выпускников отлично помнил, сколько у каждого из них еврейской крови: в Вольфсона — четверть, у Абрамова — половина. Глеб всегда говорил, что у него — четверть, но уже после школы выяснил, что в действительности — ни капли, и его бабушка, Наталья Исааковна, на самом деле, была из староверов.
— Я только в Германии поняла, до чего устала от бесконечных программистов, — продолжала Оксана. — Знаешь историю, как Алик, еще когда за мной ухаживал, позвал меня в гости к Якимовичу?
Глеб покачал головой. Алик учился вместе с Оксаной в Керосинке, куда поступали те, кто пролетал в МГУ. Узнав о переезде Оксаны в Нью-Йорк, Глеб сразу подумал о симметрии ее судьбы: из каждого института она выходила с новым мужем, и тот увозил ее на родину предков. Следуя этой логике, Оксана должна развестись со своим Гэри — но, похоже, дальше Нью-Йорка двигаться уже некуда.