Гром и Молния
Шрифт:
Я помню этот городок в час, когда он только что был отбит у немцев. Пахло гарью и трупами. Саперы перерубали надвое крышу, сорванную взрывной волной с дома и брошенную поперек улицы. Кони, выпряженные из орудийных запряжек, оттаскивали убитых лошадей и разбитые повозки, загромоздившие улицу настолько, что она стала непроезжей. На базарной площади еще чадил обугленный танк с черным крестом на башне.
Очевидно, у всех, кто вызволял из неволи пусть даже совсем незнакомый город, на всю жизнь остается к нему невыразимая нежность, острый интерес к его судьбе, к его будущему.
Городок и раньше не мог похвастаться обилием достопримечательностей,
В конце войны городок приобрел почетную известность, и название его стали часто склонять в военных академиях. В окрестностях этого городка выкипел до дна один из самых больших немецких «котлов».
И сейчас еще на привокзальной площади и дальше, на улицах, то и дело виднелись разбросанные по прихоти боя немецкие танки, пушки, цуг-машины, бронетранспортеры.
Центр города лежал в руинах. На карнизах и на подоконниках печально зеленела трава. От решетки несуществующего балкона к ухвату, который когда-то придерживал водосточную трубу, а сейчас праздно торчал из стены разрушенного дома, через улицу была протянута веревка. На ней безмятежно сохло белье. Куры деловито разгребали мусор на пожарище, и от вечной возни в золе перья на их груди и на ногах стали черными.
Но чем печальнее была панорама города, лежащего в каменном прахе, с тем большей жадностью ловил глаз приметы неугасимой жизни.
Вперемежку с почерневшими телеграфными столбами стояли свежеотесанные. Рядом с головешками белели новые доски. В мертвых, на первый взгляд, домах множилось число окон размером с форточку. Августовское предзакатное солнце прилежно золотило эти оконца нежаркими лучами.
После путаных указаний бабки, загонявшей козу, мальчонки с удочками и домохозяина, чинившего забор и попросившего закурить раньше, чем он ответил на вопрос, я нашел наконец белокаменный двухэтажный дом горсовета.
Едва я поднялся на крыльцо, как столкнулся лицом к лицу с Ариничем, шагнувшим ко мне навстречу из двери, распахнутой рывком.
Он узнал меня тотчас же, улыбнулся и первым протянул левую руку.
— Добрался благополучно? — спросил Аринич таким тоном, будто я только что спрыгнул к нему в траншею или приполз по ходу сообщения на наблюдательный пункт полка.
— Все в порядке, Роман Андреевич.
— Какими судьбами? И надолго?
— До позднего вечера.
— И то дело!
На крыльце стало тесно, потому что следом за Ариничем из дома вышло еще несколько человек и все топтались на месте, поджидая его. Аринич торопливо начал нас знакомить:
— Товарищ Тышко — наше народное образование. Гарновец — директор кинотеатра. Фрося Станкевич — секретарь горсовета. Ну, вот и хорошо! Хлеб-соль за нами, а сейчас прошу в компанию. Пойдем, на кинотеатр поглядишь. Не театр, а сказка! Тысяча и одна ночь!
Аринич торопливо спрыгнул с крыльца, мы двинулись следом. Со стороны можно было подумать, что все только меня и ждали, что я тоже — член этой комиссии.
Заведующий гороно Тышко был в измятом сером костюме, в измятой вылинявшей кепке, из-под которой виднелись седые волосы, а в руке у него тяжелел бурый, истрепанный портфель. Можно было побиться об заклад, что портфель Тышко набит учебниками и ученическими тетрадями. Казалось, и руки у него выпачканы мелом. А если он сейчас заговорит, то начнет с фразы: «Ну-с, так на чем же мы с вами остановились?»
Гарновец был без шапки, в черном пиджаке с орденом Красного Знамени на отвороте. Горькие складки у рта и на лбу делали его старше своих лет, а седая прядь в густых темно-каштановых волосах неожиданно подчеркивала, что он молод.
Фрося Станкевич была в сапогах не по размеру, широкие кирзовые голенища на каждом шагу шлепали ее по обнаженным загорелым икрам. На ней был красный платок, повязанный низко, на самый лоб; так прежде ходили работницы-делегатки. Миловидность явно мешала казаться ей серьезной и сосредоточенной.
Мы с Ариничем шагали рядом, то и дело с улыбкой поглядывая друг на друга.
— Где мы в последний раз виделись? — вспоминал Аринич. — Правильно! На Немане. Это когда мы на понтонах переправлялись? Правильно! Мне еще тогда фуражку прострелили и козырек, черти, попортили.
Он снял зачем-то кепку и внимательно ее осмотрел, будто удивляясь тому, что на голове у него не та армейская фуражка. Ни слова о ранении, о демобилизации Аринич не сказал. Надоело рассказывать о своем несчастье? Боялся непрошеного сочувствия? Или полагал, что пустой рукав достаточно красноречив и можно обойтись без подробностей?
Мы завернули за угол, миновали киоск «Фотомомент», прошли мимо холодного сапожника. Он работал прилежно, не поднимая головы; его нетерпеливо ждала девушка, разутая на одну ногу.
Оживленная улица вела к базару. По случаю воскресенья на базаре было шумно и многолюдно, у возов толпился народ, причем семечки лузгали как бы наперегонки и покупатели и продавцы. Над площадью стоял запах свежего навоза, как всегда на провинциальном базаре.
Бросалось в глаза, что крестьяне и горожане носили одежду из немецкого сукна. Тут и там виднелись шинели, брюки, френчи, поддевки, кафтаны самого немыслимого покроя — и все они были характерного мышиного цвета. В партизанском крае, где громили немецкие склады, цейхгаузы, эшелоны, где немцам приходилось часто удирать налегке из казарм, из крестьянских хат, — почти в каждой семье можно было найти что-нибудь из немецкого обмундирования.
Пока мы шли через базар, Аринич то и дело приценялся к продуктам, а творог и мед даже попробовал, но, судя по всему, покупать ничего не собирался.
Аринич по-прежнему ничего не говорил о себе, а все рассказывал о городских своих заботах и хлопотах.
— А сегодня кинотеатр открываем. Под названием «Партизан». Его рук дело. — Аринич кивнул в сторону Гарновца. — На всю область разговор из-за этого кино. Больницу под крышу не определили. Школьники в три смены на партах сидят. А кинотеатр открываем! Ох, намылят мне за это голову! Скорее облысею, чем отмою. А кто будет виноват? Он будет виноват! — И Аринич опять кивнул на Гарнавца, шедшего впереди.