Громовой пролети струей. Державин
Шрифт:
— Вот, Гаврюша, какие вирши-то писать надобно, — наставительно сказал Блудов, хрупая промозглым огурцом.
— Ну, господа, за дело! — потирая короткопалые руки, воскликнул Максимов.
— Нет уж, с меня хватит. — Державин вышел из-за стола.
— Что ж, вольному воля, — согласился Максимов. — А ты, душа моя, — обратился он к Стеше, — полюбезничай ужо с господином сержантом...
Девушка подняла глаза на Державина и залилась пунцовым румянцем. Картёж меж тем разгорелся с новою силой.
— Что ты стала редко ходить к нам, Стеша? — несмело спросил Державин, беря со стола распечатанную колоду и рассеянно перебирая в руках карты.
Она ответила не сразу. Нежно, но настойчиво принялась отбирать у него карты, а затем, найдя нужную, положила перед сержантом: туза с алым сердечком.
— Не люб мне этот пузан... — и быстро отвернулась. — Ты мне пригож!
Эх! Мечтал в своей бедности Гаврила о знатных боярынях, быстро сыплющих французскою речью, шуршащих шелками и сладко пахнущих ароматическими притирками и заморской водой. А в жизни всё попадались ему такие вот, как эта дьяконова дочка, доверчивые простухи. Но подняла Стеша на Державина серые свои глава, и он невольно залюбовался ею: оклад у личика мягкий, носик вздёрнутый, губки пухлые, стан прямый. До чего же пригожа!
Гаврила отобрал в колоде бубнового короля и даму, а когда Стеша взяла эти две карты, задержал её маленькую горячую ручку в своей:
Я страстию к тебе пылаю, Твои оковы я ношу, Тебя люблю и обожаю И сердце в жертву приношу...— Это кто ж сочинил столь складно? — удивилась Стеша.
— Неужто понравилось? Мои вирши...
— А не вракаешь ты, Гаврюша? Не верю я чегой-то.
Он ответил стихами:
А ты, владея сердцем страстным, Не хочешь сжалиться с несчастным И вздохи томны прекратить; Моей смягченна быть тоскою; Не хочешь дать ты мне покою, И жар любовью заплатить...Яковлев
— Никак стряслось что! — громко сказал Державин, отвлекаясь от маленьких знаков нежности.
Однако увлечённые игрой Максимов с Блудовым отмахнулись: мол, почудилось, а Яковлев так даже и ухом не повёл — не до того.
— Я пойду, пожалуй, — встала, поправив ситцевый расстегайчик, Стеша и тише: — Гаврило, дружок, проводи меня...
Державин с готовностью поднялся, хотел было первым выйти из горницы и едва не расшиб лба о низкую ободверину. Дверь распахнулась, и на пороге предстал дворовый Блудова — рожа расквашена, рубаха из посконины изодрана в лоскуты:
— Беда, батюшка барин!
— Да что там такое за передряга? В чём дело? — враз подскочили Блудов с Максимовым.
— Вышла у нас драка с бутошниками...
— Откуда же они взялись? — побледнел Максимов, поглядывая на Стешу с Державиным.
— Увидели мы, батюшка, что бутошники заугольно кого-то поджидают... — обстоятельно начал дворовый, утирая юшку. — Спросили их. Они отвечали грубо, и вышла брань. А как со двора на подмогу сбежалось обедов твоих, осударь, боле, нежели подзорщиков было, то мы их и поколотили...
— Ой, мамочка родная! — всплеснула руками Стеша. — Не мои ли то родители бутошников подговорили? Крут мой батюшка... И подозревал меня сегодня быть у вас в гостях. Надо мне итить...
— Вот и хорошо, душа моя, — быстро согласился Максимов. — А Гаврила тебя проводит. Не подыматься же мне от карт.
Вся Поварская улица во мрак погружена — хоть глаз коли. Стеша жмётся к рослому сержанту, тот ласково успокаивает её. Вон и церковь святых Бориса и Глеба. Пошли вдоль ограды, заросшей густою, в рост человека крапивою.
— Кто там, Гаврило! — только крикнула девушка.
Из крапивы высыпало с десяток молодцов, мигом подхватили Стешу, а Державина так саданули по зубам свинчаткой, что он, уже поверженный, мог только слушать удаляющийся низкий рык дьякона:
— Небось под плетьми всё расскажешь!.. До всего дознаемся!..
Державин поднялся, почесал обстрекавшиеся ноги, сплюнул кровь и побрёл восвояси…
Блудов с Максимовым делили за столом выигрыш, меж тем как вконец обессиленный, упившийся вином Яковлев спал на лавке.
Вышло чудно. Не Державин утешал Максимова, а Максимов его:
— Эх, душа моя! Женский быт, всегда он бит. Не тужи понапрасну. Как старики-то говорят — ждала сова галку, да выждала палку. Найдём себе другую грацию. А ты, душа моя, не гнушайся, выпей-ка за карточную нашу викторию да махнём в кабак, на Балчуг!
Державин не токмо вина, но и пива и мёду не пил, так пригубливал. Но тут сам потянулся к рюмке. Вместе с добрым глотком он почувствовал необычайную лёгкость в теле и какой-то тонкий звон, словно весь сделался стеклянным. Он уже не слушался рассудка, не помнил ни о своих, ни о Стешиных бедах и с радостию снова наполнил рюмку хлебным вином. Хмель сильнее отурил его, и, напрягшись всем своим сильным молодым телом, Державин выскочил на середину горницы: