Громовой пролети струей. Державин

Михайлов Олег Николаевич

Хозяин разлил кофий и провозгласил нарочито дурашливым голосом:

— И я, и я хочу оставить след на Парнасе! Зацепиться хоть краешком! И вот он, мой скромный букетец цветов парнасских, —

Хочу к бессмертью приютиться, Нанять у славы уголок; Сквозь кучу рифмачей пробиться, Связать из мыслей узелок...

Друзья уже не раз слышали шуточную

оду «К бессмертию» и одобряли её. Но Хвостов на сей раз недолго занимал их своим детищем. Едва кофий был выпит, он предложил:

— Едемте, братцы, к князю Александру Ивановичу Мещёрскому! Запамятовали? Он нынче ожидает нас!..

— Нет, не могу... — ещё не остыв от смущения, Державин скрёб ногтем налепную розочку на чашке. — Екатерину Яковлевну огорчать не смею... Года не прошло, как поженились — и холостяцкие пирушки. Негоже...

— Гаврила мой! Ведь мы с тобою одинакие молодята! — Капнист умоляюще поглядел на друга. — А дражайшая Катерина Яковлевна, верю, простит тебе, как простит мне сей малый грех моя милая Сашуля, моя Александра Алексеевна!..

Капнист женился вскорости после Державина, в 1779-м году. Жёны его и Львова были сёстрами, дочерьми Алексея Афанасьевича Дьякова.

Через час вся честная компания уже сидела за роскошными столами Мещёрского, весельчака, плясуна, хлебосола. Его ближний друг Степан Васильевич Перфильев в расшитом бриллиантами генеральском мундире самолично руководил слугами, следя, чтобы золочёные тарелки и хрустальные покалы ни у кого из гостей не пустовали.

6

Державин был счастлив, как может быть счастлив мужчина только единожды в жизни. Утрами, в ещё не истаявшем сне видел возле себя свою любовь, своё несравненное сокровище и тянулся тронуть рукою: так ли? Явь ли то? На службе, думая о ней, частенько забывался. А она! Была его мыслями, его плотью, его душою, его вторым естеством. Вникала во всё и во всём соучаствовала — в служебных тяготах, в стихотворчестве, в беседах с друзьями. Страстная, нежная, дарила его невыразимой радостию. «Люблю, люблю! — твердил Державин. — И не верю, что вся она моя! Вся! От смоляных кудрей и до тайных прелестей, до махоньких шишечек на титьках и нежных серёжек...»

Лилеи на холмах груди твоей блистают, Зефиры кроткие во нрав тебе даны, Долинки на щеках, улыбка зарь, весны; На розах уст твоих соты благоухают... Но я ль, описывать красы твои дерзая, Все прелести твои изобразить хочу? Чем больше я прельщён, тем больше я молчу: Собор в тебе утех, блаженство вижу рая!..

— Гаврила Романович! — позвал его коллежский советник Бутурлин. — Тебя генерал-прокурор кличет.

Державин вздрогнул и очнулся от мечтаний о своей Афродите.

Правительствующий сенат, созданный Петром Первым в 711-м году, при Екатерине II ведал лишь финансами

и хозяйством России. Державин о финансах имел представление самое отдалённое, однако благодаря природному уму, воле и настойчивости вскоре разобрался в запутанных делах и принялся предлагать одно за другим усовершенствование финансовой отчётности.

Прямой начальник Державина Еремеев был человек престарелый, выслужился с самых низов до действительного статского советника и по незнанию административных тонкостей, а пуще того — по робости характера ни на что не годился. Коллежский же советник Николай Иванович Бутурлин, игрок и гуляка, принят был в экспедицию токмо потому, что приходился зятем Елагину. Отдуваться надо было Державину.

— Николай Иванович, — сказал, собирая бумаги на подпись, Державин, — ты подготовил месячные ведомости?

Он добивался того, чтобы отчёты о суммах, поступающих из различных учреждений — адмиралтейства, провиантской конторы, комиссариата, — проверялись не раз в год, как было принято, а ежемесячно, что должно было сократить злоупотребления. Известно было, что чиновники казённых палат в губерниях задерживали у себя собранные деньги и отдавали их в долг под высокий процент. А казна тем временем испытывала недостачу в средствах.

— К чему они! — махнул Бутурлин рукою. — Я уже сотью говорил тебе, что поверка надобна токмо при годовых отчётах...

— Эка лень в тебе сидит, право! Казна страдает, да и дела запустим...

Тот скосоротил своё смазливое лицо:

— Работа не малина, чай, не опадёт. Пусть ужо нас с тобой его сиятельство рассудит...

Истинно, сякнет терпение! Мало что бездельник, так норовит ещё таем от него гадость какую сделать. Не раз уже ловил Державин Бутурлина на том, что он наушничает Вяземскому, к былям небылицы прилыгает.

Генерал-прокурор был явно не в духе. Одну за другою возвращал он бумаги Державину.

— Александр Алексеевич! Помилуйте! Ведь большая часть списков уже разослана в казённые палаты! — вознегодовал Державин.

— Ишь, какой прыткий! Здесь дело государственное... — ответил Вяземский. — Чай тебе не стихи марать...

— Верно, ваше сиятельство, — поддакнул Бутурлин, — спешить некуда!

Державин видел, насколько Вяземский переменился в отношении к нему. То ли князю не нравился его независимый характер, стремление докопаться до существа дела, то ли возмущало легкомысленное стихотворчество, а может, приязнь статс-секретаря при государыне Безбородко, с которым Державин спознакомился через Львова? Вернее всего, и то, и другое, и третье. Обидливый вельможа был недалёк и злопамятен.

— Я давно замечаю ваши придирки! — смело сказал поэт, приняв списки назад. — Не иначе, как сей господин вас на меня науськал!

Генерал-прокурор от возмущения захлебнулся и стал издавать ноздрями шипящий звук.

— Вы известный скалозуб и непочтитель! — вставил Бутурлин. — И как только его сиятельство вас терпит!

— Ах бездельник! Чья бы корова мычала! Молчал бы уж лучше! — пришепеливая, крикнул Державин.

— А вы, Гаврило Романович, дремучка! — скороговоркою бросил Бутурлин. — На службе, замечал я не раз, спите, да ещё с прихрапом! Оттого, видно, и списки дурно составили...