ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
Надобно обрисовать и фамилию, среди которой я жил и отношения с которой у меня складывались по родственному. Начать, само собой, следует с главы семьи Аджука. В ауле его называли «языком народа», как самого уважаемого, разумного и красноречивого человека. Это не было титулом, званием или должностью, дающими какие либо преимущества. На общих народных собраниях мехкеме к мнению «языка на рода» прислушивались с особым вниманием, что, впрочем, не мешало спорить с ним и не соглашаться. У шапсугов исключалось преимущество одного человека над другим или одной, пусть большей части народа над остальной. Единственной силой у них была сила слова. Возможно, поэтому парни, собираясь вместе, стариковали, принимая на себя вид поживших, многоопытных людей. Какое либо решение, введение нового адата считалось принятым, если не оставалось ни одного неубежденного. Иные мехкеме из за этого продолжались по году и более. Вспоминая об этом сейчас, я невольно думаю об енисейском исправнике — тираническом владыке сих мест,
На время военных действий Аджук избирался еще и вождем, однако и тут он имел право распоряжаться лишь до и во время боя. Как то я поделился своими воспоминаниями с названным уже знакомцем в Енисейске. Он спросил, — сколь характерно это для нашего мышления, — как вознаграждаются усердствования «языка народа» или вождя военачальника, ведь у них остается меньше времени на обработку земли. Я объяснил, что вознаграждение заключается в удовлетворении, которое чувствует избранный от сознания того, что он помогает людям. В случае долгого отсутствия из за общих дел поле «языка народа» поочередно обрабатывается соседями, а семью его поддерживают провизией. Платы же «язык народа» или военный вождь не получают, даже трофеи делятся на всех поровну, ибо в бою жизнью каждый рискует одинаково. Знакомец мой нашел сие несправедливым. Я, вспылив, заявил, что при таком мнении ему не остается ничего другого, как кричать «ура» императору, князю Барятинскому и иже с ними.
Дома Аджук бывал со всеми ровен, никогда не повышал голоса. На первый взгляд казалось, что он держит жену, сына и своячениц на известном расстоянии от себя, но я не раз улавливал нежность в глазах его, особенно когда он посматривал на жену.
Зара с самого начала относилась ко мне с сочувствием и лаской, как то сказала даже, что, не будь Аджука, она вышла бы замуж за меня. Он, услышав, обхватил пальцами рукоять кинжала и сделал свирепое лицо, глаза его при этом смеялись, и все таки при Заре я чувствовал себя как мальчишка при строгой старшей сестре. В решительном характере ее было нечто мужское. Недаром на голову Заре несколько раз надевали папаху. Таков у шапсугон обычай — высшая похвала для мужественной девушки, если ее увенчат папахой, и наивысшее одобрение скромности лихого джигита — покрыть ему голову женской шапочкой. По рассказам Зайдет я знал, при каких обстоятельствах Зара вышла замуж за Аджука.
После гибели их отца, мать, поручив детей соседкам, бросилась со скалы в водопад. Зара и Зайдет тоже надумали броситься на камни, а Бибу решили оставить в лесу, чтобы кто нибудь подобрал ее. Биба хныкала, хотела спать. Неподалеку от водопада Зара сделала ей ложе из сухих листьев, и она заснула. Сестры поднялись на скалы, покрылись белыми покрывалами. — Обнимемся и прыгнем, — сказала Зара. Зайдет испугалась и стала говорить, что убивать себя грех, ведь они еще не родили детей. Зара предложила сесть на самый край обрыва и заснуть — во сне они не заметят, как упадут. Они, правда, уснули, но не упали. Разбудило их солнце. — Видишь, — сказала Зайдет, — Аллах не хотел нашей смерти. — Кое как они спустились вниз и, спускаясь, увидели несколько белых покрывал, висящих на скалах. — Не смотри, — сказала сестре Зара. Они пошли за Бибой. В лесу кто то громко говорил. Это были русские солдаты. Они варили на костре пищу. Один, старый, держал на коленях Бибу и кормил ее. Зайдет струсила, а Зара вышла из кустов и взяла у солдата Бибу. Он очень удивился, когда увидел Зару и потом Зайдет. Солдаты накормили их и ничего им не сделали. Один только, молодой, хотел погладить Зару по щеке, но она так на него посмотрела, что он отскочил, а другие солдаты стали хохотать. Сестры ушли и в тот же день догнали своих. Заре пришлось заменить младшим сестрам родителей. Родственников у них не осталось. Аджук, размышляя, кому бы из холостых джигитов поручить заботу о сиротах, спросил у Зары при Зайдет: — Как по твоему, кто пойдет на охоту для тебя? — Зара преспокойно молвила: — Я не понимаю, почему ты спрашиваешь о других, у тебя ведь тоже нет жены. — Он замолчал, вроде бы шел себе спокойно по ровному месту и вдруг споткнулся. Они стали смотреть друг другу в глаза и разговаривать так быстро, будто скользили по откосу в пропасть и спешили договорить до конца, прежде чем ударятся о камни. — Ты хочешь готовить еду для меня? — А ты хочешь есть еду, приготовленную моими руками? — Разожги костер и покорми сестер! — Зайдет уже взрослая, приказывай и ей. — Зайдет, собери сучья для костра! — крикнул Аджук. — Слушаюсь, — сказала Зайдет, взяла на руки Бибу, пошла в лес и нарочно ходила долго, чтобы Аджук и старшая сестра могли побыть наедине, а когда вернулась, их не было... Аул тогда находился в пути, и все таки вечером сыграли свадьбу. Мужчины убили трех оленей, женщины наготовили еды, и при свете костров все долго плясали и веселились.
Как
Самая младшая из сестер — Биба — была сорванцом из сорванцов. Девичьей застенчивости она пока не приобрела, раздевалась при всех и в одной рубашке прыгала вместе с мальчишками в речную заводь. Груди у нее еще не обозначились, соски только темнели сквозь рубашку, как две пуговицы. Большеглазая, она обещала стать красивее своих сестер. Вот кто постоянно должен был щеголять в мужской папахе.
И наконец, самый младший в семье — Закир. Он стал самым мне близким. Заночевав однажды в моей комнате, он постепенно перебрался совсем, начал называть дядей, и в ауле его стали считать моим воспитанником, хотя по настоящему, в полном смысле слова я не мог называться его воспитателем — аталыком, ибо на полное обеспечение не брал. Со мной он чувствовал себя свободно, мог вдруг забраться мне на плечи, обо всем спрашивая, болтать часами, и сопровождал повсюду. Отца он побаивался. Отец для него где то высоко, над обоими нами, а я вроде няньки, на которую даже можно было рассердиться или обидеться. У шапсугов родители, особенно отец, были суровыми к своим чадам, иной раз и по имени их не называли, зато ласково обращались с племянником, соседскими малышами, вообще с детьми. Дядя же считался столь близким племяннику или воспитаннику, что адат налагал на него обязанность мстить за нанесенные им оскорбления. До пяти лет Закир жил на женской половине, с матерью, потом его перевели к отцу. Весной он уронил на ногу отцовский кинжал, острие вонзилось в стопу, и мальчишка заревел. Аджук молча уставился на сына, выждал, пока тот не перестал стенать, выдернул кинжал и сказал, будто камнями бросая:
— Мужчина плачет только в горе. Если он льет слезы от боли, значит, он шакал, а не мужчина. Приложи к своей царапине паутину и завяжи тряпкой.
На этом воспитание не кончилось. Вечером того же дня Аджук рассказал мне две истории, которые предназначались стоявшему рядом со мной Закиру.
— Старик один, Хатук звали его, умирал. Приехали из соседнего аула мужчины, проведать, попрощаться. Боли у Хатука были такие, будто его кинжалами кололи, но он встретил друзей с улыбкой. — Кто вам сказал, что я болен? — Хатук смеялся до тех пор, пока ему не поверили. Гости тоже посмеялись, пошутили и сели на коней. Жена спросила Хатука: — Для чего ты обманул их, ты ведь мучаешься? — Он не сумел ответить, был уже мертв. За гостями послали гонца — вернуть их, они только успели выехать из аула... А еще я помню двух кунаков, один был высокий, как сосна, по имени Хушт, другой маленький, как гриб, имя ему было Гучипс. Оба славились как шутники. Хушт, вытянув руку, говорил: — Гучипс, иди, я тебя от дождя ладонью прикрою. — А Гучипс предупреждал: — Эй, осторожнее, не поцарапай головой облака! — И еще уверял: — Когда нибудь и я достану до неба. — В одном бою Хушта прикололи к земле шашками, а Гучипса подняли на пики. Умирая, он посмотрел на Хушта и, смеясь, прохрипел: — Какой ты, оказывается, сверху маленький. — А Хушт, ухмыльнувшись, отозвался: — Хоть ты и достал головой до неба, это не в счет, ноги то у тебя болтаются, не достают до земли...
Переносить боль, как шапсуги, я не научился. Наверно, выдержка и терпение должны прививаться с детства. Когда я заговорил об этом с Аджуком, он сказал, что я ошибаюсь, думая, будто мужчины терпят боль, Терпеть — значит уступать, поддаваться, от этого можно даже умереть. А надо сказать себе, мне не больно, — и тогда боль перестанешь ощущать, она сама уступит тебе.
В тот вечер, когда он это промолвил, мы сидели у сакли, в тени, на ветерке, Зара и Зайдет провеивали зерно, и Закир сидел подле меня, ожидая, пока я кончу обстругивать ножом палку, чтобы из нее получился кинжал. Биба, как обычно, где то пропадала. Получив кинжал, Закир ринулся сражаться с крапивой. Я сказал:
— Хороший у тебя сын. В нем продолжится твоя жизнь.
Аджук погладил свою вьющуюся бородку, он любил любопрения, уверяя, что хороший спор для ума как точило для кинжала.
— То, что ты сказал, Якуб, несправедливо. У султана сто детей и больше, а у меня один. По твоему выходит, будто один человек взамен своей жизни получит сто, другой — одну, а бездетный — ни одной.
— Так и есть, — подтвердил я. — В чем же несправедливость? Каждый может иметь столько детей, сколько захочет. Скажи, а почему у вас никто не имеет гаремов?
Аджук развеселился.
— Этот вопрос задают все — и русские, и турки, и франки... Один мудрый человек хорошо ответил. Его ответ — мой ответ. Во первых, я люблю свою жену, во вторых, иметь много жен слишком дорого, в третьих, слишком шумно. Ты знаешь, у нас мужчина может жениться на сестре умершей жены, а женщина стать женой брата покойного мужа. Это разумный обычай — вдовец и вдова не остаются одинокими, а кровь смешивается та же. Но мы не докончили разговора. Ты, Якуб, был бы прав, если б человек умирал и дети рождались после него, а так — и я живу, и мой сын живет...