ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
Озермес осведомился у меня, как хоронить Алецука — он был христианином и, наверно, останется доволен, если его предадут земле по обычаю христиан. Поневоле мне пришлось руководить похоронами, хотя несколько смущала мысль, что Высоцкий был католиком, а я православный. Однако, вспомнив фельдъегеря, лежавшего в одной могиле с горцами, я махнул рукой, прочитал над прахом бывшего польского повстанца православную молитву, а потом Озермес помог мне сколотить и водрузить над могилой крест.
* Шичепшин — подобие скрипки.
Выполняя просьбу покойного, я стал переодеваться в его одежду. Когда воротник пахнущего чужим потом бешмета обхватил шею, я словно застыл, пальцы свело, и никак не получалось
Мундир свой и фуражку оставил в сакле. Но должен, однако, признаться, что когда я снял с себя свою одежду, во мне что то словно оборвалось.
Мундир — тряпка, и все же будто пуповина была перерезана.
В Варшаву я не попал, и вряд ли провидение когда нибудь занесет меня туда. Но ежели кто нибудь из прочитавших мои записки окажется в Польше, пусть не возьмет за труд и зайдет в Варшаве в Краковское предместье, в дом Василевского, что возле памятника Копернику, и расскажет с моих слов о том, как закончилась жизнь Штефана Высоцкого, которого шапсуги называли Алецуком. Мир праху его...
Двигаясь дальше, мы с Озермесом уже не спешили. Я глазел по сторонам, наслаждаясь безмятежным покоем окружающего, и вполуха слушал своего спутника, рассказывающего о зверях и птицах, обитающих в здешних лесах. Аулы встречались чаще, мы заходили в сакли отдохнуть, и всюду нас радушно встречали, все восторженно восклицали:
«Аферим», — когда узнавали, что я хочу жить с горцами, предлагали остаться у них, но Озермес вел меня дальше и дальше. Уходя из аула под добрые пожелания шапсугов, я со злой досадой думал, что мужики родного Троицкого вряд ли так обрадовались бы моему появлению, как эти чужие люди. Да и сам я, прежний, живя в Троицком и объявись там какой нибудь горец со словами «Хочу жить у вас», нисколько этим не был бы осчастливлен, лишь изумление и недоверие охватили бы меня.
Написал я сии строки, и отчаянная, звериная почти тоска по родным местам вдруг забрала меня. Глазом бы одним взглянуть на избы Троицкого, сыскать сверстников своих — сотоварищей моих детских игр! Может, и впрямь завернуть туда по дороге? Енисейский знакомец мой рассказывал, будто бы нынче некоторые помещики, опасаясь бунтов и неповиновения мужиков, наняли на Кавказе черкесов и те наводят ужас на жителей. Не приведи Господь увидеть в Троицком горцев, вытягивающих крестьян поперек спины нагайкой или обнажающих на них кинжал!
Чем ближе я узнавал Озермеса, тем более привязывался к нему. Был он немногословен, сдержан, но за этим замечалась приязнь — наверно не ко мне лично, а вообще к людям, распространявшаяся и на меня.
Ежели ему хотелось что нибудь рассказать, он осведомлялся, расположен ли я слушать. Так однажды, когда мы покинули утром какой то аул, он спросил, угодно ли мне узнать предание, действие которого произошло в здешних местах. Я с удовольствием согласился.
— Во времена не столь давние, — неторопливо начал Озермес, — приехал сюда из Турции наиб*, укреплять веру в Аллаха. Приехал, был
* Наиб — заместитель духовного лица.
встречен как гость... День прошел, другой, и наиб объявил, что по велению султана, тени Аллаха на земле, надлежит сосчитать, сколько шапсугов живет на берегу моря, а чтобы легче было считать, всем аулам следует сселиться в большие, по тысяче дымов в каждом.
Прерву повествование, дабы пояснить: горцы имели пахотные земли и пастбища возле своих сакль, стоявших по этой причине не в ряд, как избы в русских селениях, а на расстоянии друг от друга. Сселиться — значило потерять пахотные земли и пастбища. Добавлю еще, что речь Озермеса была весьма красочна и много
— На переговоры к наибу отправились старейшина одного аула и с ним вместе уважаемый всеми белобородый старик. Наиб повелел отрубить старейшине голову, а спутника его приковать цепями к столбу.
Долетела черная эта весть до сакли белобородого, и трое его сыновей оседлали коней. Не успели они выехать из аула, как их догнали двадцать джигитов, стали просить: возьмите нас, пожалуйста, с собой, мы вам пригодимся, на опасное дело собрались вы. Братья ответили, что джигитам лучше остаться, может пролиться кровь, а для чего проливать лишнюю? Подождите семь дней и ночей, если мы не вернемся, тогда ваше дело.
Джигиты вернулись, а братья поскакали к наибу. Слуги не хотели их впускать в саклю, однако братья настояли на своем, сказали, что приехали всего лишь задать несколько вопросов. Наиб спросил: кто они такие?
Ответ был: шапсуги. Наиб спросил: чего они хотят? Ответ был: получить ответ на вопросы. Наиб разрешил спросить, в старший брат пожелал узнать, где старейшина их аула. Наиб ответил: старейшина отказался выполнить повеление самого султана, тени Аллаха на земле, и за то казнен. Старший брат спросил у наиба: кто он? Наиб ответил, что он правая рука султана, да хранит его Аллах. Тогда средний брат задал новый вопрос: а где живет султан? — Как, — разгневался наиб, — неужто вы не знаете, что великий султан, тень Аллаха на земле, живет в Стамбуле. — Но по какому праву ты распоряжаешься здесь, далеко от Стамбула? — Наиб сердито напомнил, что султану подчиняются все верующие в Аллаха. Тут течение беседы перебил младший брат. — Ты, — сказал он, — у нас гость. С каких пор гость начинает вести себя как хозяин? И еще скажи нам, за что ты приказал приковать к столбу хозяина — нашего отца? — Наиб закричал, что он не желает более слушать их. Братья направились к двери, но, выходя, напомнили наибу — до него сюда приезжал Сова...
Озермес умолк.
— Прости, я обскакал сам себя. Сперва следовало рассказать о Сове.
Сова был шапсугом, он родился одноглазым уродом, в ауле испугались, решили, что он от шайтана, и хотели убить его. Родители пожалели сына и продали по дешевой цене туркам. Став взрослым, он поступил на службу к султану, приехал на родину и принес много зла, убивал во имя Аллаха налево и направо, пока ему самому не помогли отправиться на тот свет... Теперь дозволь мне вернуться к братьям. Направились они к столбу, к которому был прикован отец, а люди наиба схватились за оружие и загородили им дорогу. — Пропустите нас, — сказал старший брат, — дорога от Аллаха, ее протоптали люди, по какому праву вы не разрешаете нам ходить по ней? — Так приказал наиб, — ответили стражники. — Но пойми, — стал объяснять средний брат, — это наш отец, какие же мы сыновья, если не поможем ему? Коли вы нас не пропустите, нам придется браться за кинжалы, а нам совсем не хочется проливать кровь. — Но мы тоже обязаны исполнять приказания наиба, — ответили стражники. — Ладно, обождите, мы еще раз спросим у него... — Когда будете спрашивать, — вмешался младший брат, — объясните наибу, что он ошибся, видя перед собой трех шапсугов, на самом деле перед ним стояли и мы, и наших тридцать родственников, и сто друзей наших родственников. — Пошел посланец к наибу, передал ему слова младшего брата, и задумался наиб. Потом сказал: — Пусть заберут старика. — Сняли сыновья со столба отца, а руки у него от цепей протерты до кости. И когда проносили сыновья своего старика мимо сакли наиба, младший сын крикнул: — Эй, наиб, приготовься к встрече с Совой — он очень спешит поскорее увидеть тебя. — Не успело солнце дважды подняться и опуститься на покой, как наиб уехал и больше не приезжал к гостеприимным шапсугам...