Грот, или Мятежный мотогон
Шрифт:
– Ладно, не критикуй. Кто художник-то знаешь? Ольшанский!
– Сам, что ли, изваял?
– Не изваял, а написал. Это тебе не скульптура. Вечно ты слова не так ставишь. Следи за собой. Фильтруй базар.
– Тоже мне священник – фильтруй базар. Денег-то даст твой скульптор?
– Велел составить смету. – Он притворно вздохнул, скрывая радость от предстоящего составления сметы.
– А что за книгу ты листал?
– Он написал.
– Тык он еще и книги пишет?
– Тык-тык –
– Что ж ты не богатеешь?
– Вот насела. Сказано тебе: душу берегу. И ты мне не перечь со своим богатством.
Матушка Василиса по опыту знала, что разговор о богатстве и душе лучше не продолжать.
– Книга-то хорошая? Или такая же срамота, как и картина?
– Срамота, мать. Срамота. Ты ему только не говори.
– Не скажу, отец. Умишка чуть-чуть имею. Что там срамного-то?
– Вот ты имеешь умишка-то, а он умишком и не вышел. Между нами, совсем дурачок. Может, по части коммерции преуспел, деньгу сшибать научился, а в богословских вопросах самоуверенный малец. Ничего не смыслит. Разбирается, как твоя свинья в апельсинах.
– Ты моего порося тоже не тронь. – Матушка усмотрела в сказанном намек на поросенка, повизгивавшего и хрюкавшего у них в сарае. – Зачем же он за книгу взялся, твой Ольшанский?
– Видишь ли, у него тут свой резон, как я понимаю. Своя подоплека. Живет он в достатке, особняк за высоким забором, подземный гараж, автопарк, зимний сад, спортивные тренажеры, роскошные апартаменты. У каждого – своя спальня, свой унитаз, своя ванна. Во дворе – конюшня с ухоженными скакунами, у причала – байдарки для гребли. Причем территория вокруг огорожена, всюду охрана поставлена – словом, все есть. Новые мехи под завязку наполнены молодым вином, как он сам говорит. Живи и радуйся. Наслаждайся своим богатством. И все бы хорошо, но тут какое-то православие под боком… адскими муками стращает, наказанием за грехи, совесть язвит, наслаждаться мешает. Вот и надо с ним разобраться, а как? Наш дурачок-то и придумал. Евангелие полистал, покумекал и книжонку накатал. И цель этой книжонки – расчихвостить православие с позиций здравого смысла. Все библейские ужасы, зловещие пророчества, трубы ссудного дня, геенну огненную обратить в страшилки. И все это для того, чтобы нынешнему богатею-предпринимателю, новому русскому в его красном пальто, вольготно и спокойно жилось. Чтобы ничто его не язвило, не обличало. В этом смысле книжонка – манифест, а он, автор ее, – идеолог, выразитель целого класса, Карл Гот.
– Какой
– Тот, который Карл Маркс, критик готской программы.
– Ох, умен ты у меня, отец.
– Да уж ладно…
– И в богословии, и в марксизме подкован. Зришь в самый корень. Тем меня и купил когда-то. – Матушка умилилась и слегка разомлела от нахлынувших воспоминаний. – Ты бы еще Саньку нашу о теперешних готах порасспросил: у тех тоже своя программа.
– Это о тех, что по кладбищам ночами шастают?
– Вона. Ты и без Саньки все знаешь. Ох, ученый! Ох, ученый! – Матушка взялась за голову, удивляясь учености мужа.
– Не хвали. Не заслужил. Есть ученее меня.
– Кто ж это?
– А хоть бы Евгений Филиппович Прохоров. Он из Питера недавно прибыл.
– Любкин брательник?
– Ну, брат, брат…
– Так у них отец до белой горячки допился. Все Прежнему салютовал.
– Какому еще Прежнему?
– Тому, который Брежнев, а заодно и маршалу Устинову Дмитрию Федоровичу, министру нашему бывшему.
– Скоро и мы салютовать – зигу кидать будем.
– Какую это зигу? Кому? – Матушка Василиса слегка притихла.
Отец Вассиан же, наоборот, гаркнул, громыхнул, грянул:
– Маммону – кому ж еще! Ему родимцу и служить станем!
Матушка не одобрила его восклицание и не захотела слушать про маммону – ушла с вымытыми чашками в другую комнату.
Отец Вассиан нашел место для картины и повесил ее на почетное место – так, чтобы и дарителя ублажить, если пожалует в гости, и чтобы самим глаза не мозолила (видеть бы ее как можно реже, а то и не видеть вовсе). Книгу же оставил на прежнем месте, собираясь взять ее с полки и повнимательнее изучить перед тем, как идти на поклон к Ольшанскому, нести ему составленную смету.
Глава третья
Ополовинил
За три дня отец Вассиан составил смету. Поднапрягшись, мог бы составить и за два, и даже за день, но решил не спешить, не суетиться, чтобы не создавалась видимость, будто он заезжий шабашник, которому лишь бы хапнуть поскорее да побольше, а там хоть трава не расти.
Вот и составлял он смету аккуратно, каждую цифру перепроверял, с матушкой советовался (она по магазинам ходит и цены знает) и только после этого вписывал сначала в черновик, а затем переписал все набело, и не на каком-нибудь жалком клочке, а на листе хорошей писчей бумаги. Хотя к бумаге относился бережно и попусту не тратил, не разбазаривал направо и налево, ради такого дела не пожалел и взял из неприкосновенного запаса – из той пачки, что была куплена матушкой в Серпухове и шла на перепечатку его записок.
Конец ознакомительного фрагмента.