Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
— Эх, Алексаша, Алексаша! — сказал ей с участием Бурцев, спеша куда-то с поручением и видя, как она, бледная, жалкая, поднималась с земли. — Ты, дружище, делай по-нашему: вон видишь — все дремлют и спят на лошадях, рыбу удят… Делай, братуха, и ты так… Эх, черт бы побрал!..
Кого — все знали… И вот Дурова крепится на лошади: дремлет, засыпает, качается, падает до самой гривы Алкида, с ужасом просыпается, думая, что летит в пропасть, — и снова качается и спит. Ей казалось, что она начинает мешаться в рассудке. Она знала, что смотрит, что глаза ее открыты, а предметы меняются перед ней, как во сне, как в горячечном бреду: уланы кажутся ей лесом, лес — уланами… Перед глазами то здания высятся,
Третий день продолжается бегство — всей ли армии, или только некоторых ее частей — этого никто не знает. Но люди бегут куда-то день и ночь. На Дурову нападает ужас: а что, думается ей, как она окончательно изнеможет и сляжет? Ведь ее сведут в госпиталь, и там все может открыться. Надо во что бы то пи стало побороть эту слабость тела. Но как с нею бороться? Вон остальные уланы, едва остановится полк на полчаса, успевают выспаться, набраться сил, а она не может. А тут перестает неустанно ливший дождь и начинает жарлть солнце. Чем дальше идут, тем зной усиливается, жажда начинает налить внутренности. Это не просто жажда, а горячечная жажда внутреннего огня. Есть вода, только дождевая, старая, зеленая, скопившаяся в придорожных канавках. Это — какая-то зеленая плесень, подробовав которую Алкид замотал головой и зафыркал. А дадо лить. Дурова набирает в бутылку этой мутной зелени и везет с собой, не имея решимости бросить, ни мужества — проглотить эту ужасную жидкость. Но жажда берет свое: несчастная кончила тем, что выпила, как сама признавалась, эту теплую, «адскую влагу».
По ночам, на ходу, уланы роняют с голов каски. И солдату невмоготу! А начальство ругается — зачем люди дремлют! Но начальство и само дремлет. Даже Бурцев, попадающийся иногда на глаза во время остановок, смотрит таким хмурым. Только при виде Дуровой лицо его немножко проясняется.
— А что, братуха Алексаша, устал? — спросил он на третью ночь бегства Дурову, когда на ровном поле и гусарские, и уланские взводы могли двигаться рядом. — Шибко устал?
— Да, Бурцев, я просто падаю с седла, — отвечала девушка, которая начинала в душе проклинать войну и свое безумство.
— А Дениска еще бранит людей, что дремлют… черт чертом стал — презлой… А видишь — вон сам рыбу удит.
Впереди действительно ехал Давыдов и крепко спал, клюя носом в гриву своего привычного коня. Поводья выпали у него из рук, плечи сгорбились.
— А вот посмотри, Алексаша, — я его, подлеца, проучу, чтоб не лаялся.
И Бурцев, пришпорив свою лошадь, стремительно поскакал мимо Давыдова. Лошадь последнего шарахнулась, и надо было видеть изумление и торопливость, с какою сердитый начальник подбирал распущенные поводья, разбуженный так неожиданно.
— А! это ты, ракалья! — процедил он сердито, догадавшись, чья это шутка.
— Не лайся, — пояснил Бурцев, — это тебе за лаянье.
К утру они настигли несколько пехотных полков, обозы, артиллерию. Тут только выяснилось Дуровой, что они не все бежали вперед, а делали какие-то обходные марши, чтобы стать на другом крыле армии, ближе к арьергарду и к неприятелю. Пехотные солдаты имели такой вид, как будто бы они шли на побывку: большего частью босиком, в рубахах и с сапогами, висящими то на штыках, то на плечах. Дела скорого, как видно, не предвиделось, и они шли вольно, вольготно, зная, что позади них еще есть свои, землячки — не выдадут. У пехоты усталости на лицах не замечалось, а все как будто говорили: «Что ж — коли велено идти, так и надо-быть идти — это ихнее дело, начальников, — не наше»…
Бурцев опять подъехал к Дуровой — улыбается, щурит
— Ну вот, Алексаша, скоро и отдохнем, а то мне на тебя смотреть жалко — ишь, как сбежал с лица, — говорил он участно. — Посмотри-ка на себя в зеркало.
Дурова слабо улыбнулась и показала на голое поле с вытоптанными пашнями: какое-де тут зеркало!
— Да зеркало при тебе, братуха, — истолковал ее мысль Бурцев.
— Как? — недоумевающе спросила девушка, вспомнив в то же время, что, будь она дома, не в этих рейтузах, она давно полюбопытствовала бы видеть свое лицо в зеркале.
— А вот! — сказал Бурцев. — На — гляди.
И он вынул из ножен свою широкую, блестящую саблю и поднес светлую ее полосу к лицу Дуровой. Девушка действительно увидела там отражение своего лица. Но что это было за лицо! Черно-бледное, со впалыми, потухшими глазами, с белыми, растрескавшимися от ветра и внутреннего жара губами. О! как боялась она в этот момент, чтобы не узнали, что это — лицо женщины, молоденькой девушки…
Этот день назначен был для отдыха. День выдался не холодный и не жаркий. Земля после дождей просохла, и обмывшаяся зелень смотрела необыкновенно ярко и весело. Местом стоянки был избран всхолмленный, возвышенный берег, внизу которого протекала, извиваясь, как брошенный на дороге чумацкий длинный батог, небольшая, голубая, поросшая у другого берега камышами и зеленым чаканом речка. За речкой шли ровные поля, кое-где перегораживаемые молодым ельником вперемежку с березами. Тут же, в стороне, вдоль речки, вытянулась небольшая деревенька с почерневшими крышами.
Полк Дуровой, а равно гусары Мариупольского полка и драгуны Новороссийского расположились по соседству. Солдаты тотчас же развели огни и копошились около них, тогда как другие их товарищи рассыпались в разные места — кто за травой и сеном для лошадей, кто — чтобы себе что-либо попромыслить.
Едва Дурова слезла с коня и осмотрелась, как Бурцев уже отыскал ее и тащил куда-то, схватив за обшлага. Он казался весел и доволен. Левый глаз по привычке комично подмигивал.
— Пойдем, пойдем, Алексаша, — торопился он, — Дениска сегодня раскошеливается: чай будем пить с архиерейскими сливками — уж он и бутылку вынул. А так как ты этих сливок не пьешь, то мы тебе достанем — ну, да уж хоть птичьего молока, а достанем… Подоим, брат, французского орла — вот у нас и сливки для тебя.
— Да постой, Бурцев, — что ты меня тянешь? Точно в плен взял, — защищалась Дурова.
Бурцев подмигнул еще хитрее.
— И яйца будут, — пояснил он: — я уж послал на деревню парламентера.
Дурова обещала прийти тотчас же, сказав, что она должна прежде всего позаботиться об Алкиде. И едва она подошла к денщику, который вываживал Алкида, как словно из земли вырос старый Пилипенко со своею неразлучною Жучкою, чуть не погибшею при сожжении Зеленого моста, и добродушно, как-то отечески улыбаясь, заговорил скороговоркой и со свистом: еще под Фридлан-дом он сгоряча наткнулся, как сам выражался, на «веретено» — так называл он французский штык — и потерял два передних зуба; а коренные он давно потерял на службе, на гнилых, с закалом и с хрустом, то есть с землею, сухарях.
— Ваше благородие! а я вам курочку раздобыл, — говорил он ласково и вынул из-под куртки курицу со свернутою головой.
Этот старый гусар, который недолюбливал молоденьких офицеров, барчат, матушкиных сынков, впервую кампанию косился сначала и на Дурову; но потом привязался к ней как-то отечески, как привязался давно и к своей Жучушке, и хотя Дурова перестала быть гусаром и «пошла в снегири» — так называли солдаты красногрудых уланов, — однако Пилипенко продолжал любить ее.
— Жирная, гладенькая курочка, — говорил он, выщипывая и раздувая перья своей жертвы, — желтая, как воск.