Гроза на Шпрее
Шрифт:
— Простите, иногда теряешь над собой власть. Ночная буря вконец обессилила меня… измучила… А после бессонной ночи… Впрочем, это не имеет значения… Отец сказал, что вы привезли мне письмо?
— Пожалуйста! А в этих свертках — подарки детям.
Разрывая конверт, Берта прихватила и краешки исписанных листков. Тонкая бумажная полоска, испещренная буковками, свисала сбоку, на ней виднелись окончания слов или отдельные слоги. Это мешает читать, но жена Нунке, наверно, наперед знала направление мыслей своего мужа, его склонность к нравоучениям. Глаза ее быстро бегали по строчкам, губы кривились
— Ну, что же, скажите Иозефу, что у нас все в порядке. Дети здоровы, ведут себя хорошо. С денежным переводом может не торопиться, у меня еще кое-что осталось. Кажется, все… Конечно, кроме приветов.
— Разве вы не напишете несколько строчек?
— Нет… Может, позднее, только не сегодня! Он должен помнить, какой сегодня день.
— Тогда виноват перед вами вдвойне: пришел не только рано, но и несвоевременно. Поверьте, я очень, очень огорчен… Разрешите пожелать вам всего самого лучшего и еще раз простите, — Григорий поднялся, но Берта с неожиданной живостью подалась вперед и движением руки пригласила его снова сесть.
— Еще несколько минут, герр Шульц! — воскликнула она, краснея. — В письме Иозефа много наставлений и ничего такого, что могло бы удовлетворить обычное женское любопытство. Может, хоть вы расскажете о столичной жизни? Учтите, мы живем здесь очень уединенно. Это имеет свои преимущества, но иногда хочется очутиться в обстановке, к которой привык, услышать о том, что у нас происходит?.. Так что же нового в Берлине?
Перед глазами Григория промелькнули все виденные за последнее время театральные афиши. С них он и начал свой рассказ. Но Берта слушала невнимательно. Ее нетерпеливый взгляд вдруг угасал, становился отсутствующим, словно перед ней проплывали картины, никак не связанные с услышанным. Опомнившись, она силилась улыбнуться, бросала какую-нибудь реплику или о чем-то спрашивала и снова, даже не дослушав ответа, погружалась в задумчивость.
— Вот, кажется, и все, что попалось мне на глаза. Как видите, интересного не так уж много, — попробовал закончить разговор Григорий.
— А чем искушают нас, дочерей Евы, столичные универмаги? — поспешно спросила Берта.
— Как и большинство мужчин, я замечаю женские украшения и туалеты только тогда, когда они на красивой женщине. И не сами по себе, а как неотъемлемая ее часть. Пестрота же витрин делает все вещи безликими. А ярлыки с ценами! Старательно выписанные на них цифры напоминают коротконогих пузатых карликов, которые топчут ногами воздушные кружева и кисею. Согласитесь, в этом есть нечто несовместимое.
— С точки зрения мужчин, которым в большинстве случаев приходится оплачивать наши расходы. Что же касается женщин… о, для нас дорогая вещь — даже своеобразная гарантия того, что она не станет общедоступной. Ибо ни одна женщина не согласится надеть платье, похожее на то, которое она завтра может увидеть на своей горничной.
— Сомнительная гарантия! Девушки и молодые женщины десятками толпятся возле витрин и отходят от них с голодными глазами и упорным выражением лица, готовые любой ценой добыть желаемое. Понимаете, любой. Они гибнут сами или губят других…
— В день моего отъезда газеты писали, что среди развалин найден труп девушки…
— Скромная служащая, которой захотелось нарядиться в богатые наряды принцессы. Ее вовлекли в банду преступников, которые торговали наркотиками, а потом убрали как ненужного свидетеля.
— Кстати, вы не знаете, чем закончилось дело Карла Лютца? Нашли его убийц?
По тому, как напряглась вся фигура Берты, каждая черта ее лица, Григорий понял: именно этот вопрос все время вертелся у нее на языке. И для того, чтоб узнать о ходе следствия, она и затеяла разговор о берлинских новостях.
— Не нашли и, наверно, не найдут — до сих пор не объявился свидетель, женщина, с которой он виделся перед смертью. А именно она могла бы больше всего помочь следствию, направить его в нужное русло. Ибо только ей известно, как разворачивались события после того, как они вместе вышли из пивного бара.
— А если никаких событий не было? Если они вскоре просто простились?
— Малейшая деталь, которая предшествовала преступлению, может стать ключом к раскрытию убийцы или убийц. Не оказались же эти двое, выйдя из пивной, вне времени и пространства. Куда они пошли, где распрощались, который был час? Если они заметили что-либо подозрительное, то, что именно возбудило их подозрение? Что заставило женщину в тот вечер прийти к Лютцу? Было ли это стечением обстоятельств или кто-то натолкнул ее на эту мысль? Может, даже заставил выманить его из дома… Откровенный ответ на каждый из этих вопросов мог бы помочь следствию, но женщина безнадежно молчит… Странное молчание, непонятное бездушие, жестокое надругательство над памятью погибшего… Если она хотела убрать его из своей жизни…
— Нет! Вы… вы не имеете права так думать… вы не знаете… — рука поднялась, словно Берта хотела защититься от болезненного удара, и тотчас же бессильно упала на колени. В незавершенности этого жеста была полная душевная опустошенность.
— Осуждать другого всегда легко. А, может быть, эта женщина раскаивается каждый день и час. И только особые обстоятельства… положение, которое она занимает в обществе, и не столько она сама, как кто-то из ее близких… Мертвого все равно не поднять, а для живых…
— Живая душа тоже становится мертвой, если пренебрегает совестью.
— Я бы не хотела оказаться той женщиной и чтоб вы судили меня, — Берта старалась улыбнуться. — Впрочем, может, вы и правы, может, лучше было б… — Окончить фразу ей помешал стук в дверь. В ту же секунду она приоткрылась, и в щель просунулась голова мальчика.
— Мама, бабушка спрашивает, куда подавать кофе: в кабинет или в столовую?
— Что за манера, Ганс? Будь добр, зайди и поздоровайся с герр Шульцем!
Мальчик нехотя переступил порог и, запинаясь, стал оправдываться:
— Бабушка торопила меня, и я хотел… я спешил как можно скорее ей сказать…
— И поэтому забыл об элементарной вежливости?
Ганс вскинул на гостя умоляющий взгляд, и тотчас лицо его вспыхнуло, словно по нему шугануло пламя. Оно докатилось по белокурых волос и, казалось, что они вот-вот вспыхнут, как солома.
— Я… я не нарочно… просто очень спешил и поэтому… Прошу простить меня, — прошептал он, потупясь.