Гроза на Шпрее
Шрифт:
Джеффрис, нахмурившись, поглядел на девушку.
— Не доверяйте словам и манерам, синьора! Этот доброжелательный весельчак нажил во время войны огромные деньги на производстве ковриков из человеческих волос.
Джованна бледнеет и украдкой крестится:
— Почему же тогда… почему же тогда он среди нас? — испуганно спрашивает она. — Я слышала, что таких людей…
— Потому что у политики нет сердца, а есть только голова, — жестко отвечает Джеффрис, — нам он сейчас нужен.
«Еще одна разновидность джентльмена с головы до пят! — думает Григорий. —
После перерыва оркестранты снова берут инструменты.
— Пойдем, потанцуем, Джованна?
— С удовольствием.
Они идут к танцевальной площадке поблизости от оркестра.
— У меня ноги онемели от страха, когда Джеффрис рассказал о Кригере. Как это страшно! Ведь такое нельзя прощать правда?
— Великий немецкий поэт Гейне говорил, что врагов надо прощать, но не раньше, чем их повесят.
— Не надо, даже после этого!
— Совершенно с вами согласен, но ведь подлинное правосудие карает не людей, пусть даже злых, а преступление, которое они совершили.
Ноги у Джованны и впрямь словно ватные, совсем не слушаются. Она сбивается с ритма. Григорий немного придерживает свою партнершу, потом снова вводит ее в круг. И вдруг Джованна обретает чувство полета. Кажется, мелодия вливается в нее мощным потоком, растекается по телу и уносит вперед в стремительном полете — легкую, ловкую, способную, словно птица, взмыть в голубое небо.
Когда музыка смолкает, Джованна не сразу может унять радостное возбуждение.
— Как не хочется к ним возвращаться, — кивает она на столик, где сидят Думбрайт с Джеффрисом. — Давайте убежим! Им все равно не до нас.
— Не до нас, — соглашается Григорий. Он ведет свою даму к длинной мраморной стойке, за которой на фоне темного монументального буфета священнодействует бармен: что-то наливает, встряхивает, смешивает, взбивает.
— Два легких коктейля: оранж и очень немного спиртного для вкуса.
Джованна садится на высокий круглый стул. Григорий опирается на стойку локтем, поворачивается лицом к залу. Отсюда ему удобно наблюдать за беседой Думбрайта и Джеффриса. Собственно, говорит один только Думбрайт. Он горячо в чем-то убеждает англичанина. Сухой, словно высеченный на медали, профиль Джеффриса невозмутимо спокоен. Только иногда голова его наклоняется, выражая согласие, или подбородок чертит короткую прямую — отрицая.
— Фред, как вы думаете, мы долго тут пробудем? — спрашивает Джованна.
— Не думаю. Собеседник у Думбрайта не очень разговорчивый. А почему вы спрашиваете, устали?
— Даже не пойму. Только что мне было весело, а сейчас накатила тоска. Тянет уйти отсюда и не хочется возвращаться домой, если можно назвать домом место, где я сейчас живу и где все мне опротивело. Иногда меня охватывает желание сесть в машину и куда-то удрать, все равно куда… Так мчаться без оглядки, как мчится загнанное животное,
— Джованна, мы же условились: вы держите себя в руках! Все будет хорошо, обещаю вам. Как только приедет Джузеппе…
— Спасибо, Фред! Простите! Я сама не знаю, что говорю… Это сейчас пройдет. Немного отпустила поводья, только и всего… Расплачивайтесь скорее и пойдем. Джеффрис уже прощается.
Когда они подошли к своему столику, Думбрайт сидел в одиночестве, мрачно уставившись на батарею бутылок, нетронутые блюда с закусками.
— Ну, как? — спросил Григорий.
— А никак, — сердито буркнул Думбрайт. — Не напрасно вам приснились эти проклятые вороны. Сон, как выяснилось, был в руку!
Нунке смертельно напуган
Где-то далеко в коридоре прозвенел звонок. Зашаркала туфлями по полу Зельма. Пошла открывать. Долго тянулись минуты томительного ожидания. Нунке приподнялся в кресле, хотел что-то взять со стола, провел рукой по его поверхности и снова опустился на мягкое сиденье. И тут, румяный от холода, на пороге возник Фред.
— Что-нибудь стряслось? — спросил он прямо от двери.
Не отвечая, Нунке приподнялся в кресле. Григорий сел и откинулся на спинку, обитую темно-вишневой кожей. Ощутив спиной ее приятный холодок, почувствовал, как успокаиваются напряженные нервы. Григорий потянулся за сигаретами, закурил и молча ждал, пока Нунке заговорит.
— Будь я суеверен — подумал бы, что фортуна повернулась ко мне спиной. Сейчас, когда мы должны выпутаться из беды, обрушившейся на нашу школу, сконцентрировать все усилия вокруг этой истории с Вороновым, чтобы чистыми выйти из воды, именно сейчас мне приходится заниматься еще одним, очень неприятным и срочным делом. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Простите, герр Нунке, не понимаю.
— После вашей поездки в советскую зону я успокоился. Никто, по вашим словам, не знал фамилию Берты. Я распорядился, чтобы люди, осуществлявшие операцию «Лютц», немедленно покинули советский сектор. Но один, по неизвестным мне причинам, задержался там и сегодня — как сообщил наш агент — арестован. Кто мог выдать его? Как он попал в руки Народной полиции, мне совершенно не понятно… о причинах его ареста тоже ничего не удалось узнать. Но агент знает Баумана, которого он лично инструктировал, и теперь очень взволнован, потому что считает Баумана человеком крайне ненадежным. Если за Баумана как следует взяться, он расскажет все.
— Но как это произошло?
— О том, что Рихард Бауман в тюрьме, наш агент узнал от своего дальнего родственника, надзирателя, которому он платит за то, что тот сообщает ему обо всех, кого арестовывает Народная полиция. Агент прекрасно законспирирован и даже не связан с подпольем. Этот надзиратель — единственный его помощник.
Григорий глубже затягивается сигаретой. Значит, все правильно: убийца Лютца — Рихард Бауман. И бедная мать догадывается об этом. Только у нее не хватает сил рассказать о своих подозрениях. Это понятно: она же мать…