Гроза на Шпрее
Шрифт:
— Рад, что ты немного успокоилась. И, чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажи только одно: как повела себя полиция и что было в свертке.
— Героин. Твой отец сделал анализ. На дне банки нашли еще маленький сверточек с различными женскими украшениями: нитка жемчуга, кольца, браслет, золотые часы, кулон с каким-то драгоценным камнем, переливающимся то розовым, то сиреневым. Когда меня допрашивали, то все время интересовались, не видела ли я этих украшений на Кларе, не хвасталась ли она ими… Расспрашивали еще о ее отношениях
— А о чем расспрашивали фрау Кениг и отца?
— Не знаю. Нас всех допрашивали поодиночке. А расспросить не было времени: я знала, что ты ждешь меня и наверняка нервничаешь. Поэтому сразу убежала. И хорошо сделала, ведь мы бы сейчас не сидели вместе, если бы не твой приятель, которого ты случайно встретил.
— Никакого приятеля не было, — буркнул Эрнст.
— Зачем же ты его выдумал? — с наивным удивлением спросила Рут и тотчас же опустила ресницы, стараясь скрыть лукавые смешинки в глазах.
— Потому, что демон гордости нашептывал мне, что девушка не должна знать, как много она для тебя значит.
— Эрнст, а кто сейчас нашептывает тебе эти слова?
— Ты сама. Твои глаза, твоя улыбка, перед которыми мне не хочется таиться и лукавить.
— А если я признаюсь, что тоже слукавила?
— Мне будет больно.
— И все же я должна сказать: я совсем, совсем не поверила в существование твоего приятеля.
— Почему же ты промолчала?
— Потому, что фея шепнула мне, что надо быть очень осторожной, если речь идет о мужской гордости.
— Давай никогда не прислушиваться к чужим голосам и говорить друг другу только правду.
— И ничего не скрывать друг от друга. Ведь в недоговоренности тоже таится ложь. Она накапливается, накапливается до тех пор, пока не вырастет в одну большую неправду. И тогда обесценивает все.
— Ты очень хорошая, Рут.
— Ошибаешься, у меня много недостатков.
— У меня тоже. Но мы должны воспринимать друг друга такими, какие мы есть.
— Вот уж нет! Каждый из нас должен стать лучше. Во имя другого.
Кельнер поставил на столик бутылку вина, закуску и хотел спросить, как скоро подавать горячее. Но, взглянув на молодых людей, понял по их лицам, что им не до него, и тихонько отошел.
Эрнст и Рут действительно ничего не замечали, увлеченные разговором, который был наполнен для них глубочайшим смыслом. Ибо каждое произнесенное слово, дополненное взглядом, неожиданным прикосновением руки, утрачивало обыденность, сверкало новыми гранями, вбирая в себя свет того прекрасного будущего, которое все отчетливее вырисовывалось перед ними.
А Мария тем временем была занята сугубо будничным делом: она готовила ужин для двух полицейских, оставленных в аптеке на ночь.
— Увидите, он обязательно придет, чтобы забрать припрятанное, — убеждал Марию старший
— Почему вы думаете, что придет он, а не она? — раздраженно спросила Мария. — Совсем недавно вы успокаивали меня, а теперь…
— И теперь скажу: девушка где-то прячется. Она — новичок в подобных делах, и первая неудача смертельно напугала ее, настолько, что она побоялась вернуться домой, выйти на работу.
— Я бы многое отдала, чтобы это было так. Но меня угнетает мысль, что я невольно причастна к ее гибели. Не знаю почему, но все время мне мерещатся разные ужасы.
— Нервы, нервы, фрау Кениг.
— Возможно. Смешно в наш трезвый век верить в предчувствия.
— Не такой уж он трезвый, уважаемая фрау! Люди одурманивают себя наркотиками, вином, какофонией звуков, которая называется у них музыкой — дергаются, выгибаются вместо плавного или огненного танца.
— А из-за чего все это возникает?
— Старшие хотят забыть, молодые — не знать.
— А вы пессимист, герр Коппе! И поэтому забываете о простых людях, которым не до фокусов. Каждый день они должны думать о куске хлеба, а добыть его не так-то просто.
— Просто кусок хлеба теперь никого не устраивает, фрау! Те, о ком говорите вы, хотят иметь к хлебу масло и сало, настоящий кофе с сахаром, а по вечерам бутылку пива и еще возможность раз в неделю побывать в кино. Хотят быть прилично одетыми и обутыми. Все это требует денег и еще раз денег. Вот и добывают их как только могут, начхав на этические нормы и кодекс законов.
Резкий ответ о несправедливости социального устройства, как первопричины всего этого, рвался с языка, но Мария вовремя опомнилась.
— Не решаюсь спорить с вами, герр Коппе! — миролюбиво сказала она. — Особенно теперь, когда на собственном опыте пришлось убедиться, в какую западню может попасть обычная девушка, искушаемая возможностью легкой жизни. До сих пор не приду в себя, так ошеломила меня история с Кларой. Она ведь казалась такой скромной, даже флегматичной. Я старалась поровну разделить работу между девушками, чтобы каждой перепадало от клиентов… Питались они тут, я ни пфеннига не высчитывала из их зарплаты, хотя в трудовом договоре о питании не было даже речи. Казалось бы, что еще ей нужно?
— Вы были слишком мягки с девушками.
— Рут же это не испортило. А впрочем, хватит о Кларе. Не хочу больше о ней думать. Тем более, что и ужин уже готов. Пожалуйте к столу, господа!
Мария поставила на сервированный стол омлет с беконом, горячий кофейник, поджаренные кусочки хлеба, джем.
— Простите, что так скромно, — извинилась она. — Запасы мои очень однообразны. Чем богаты, тем и рады.
— О, фрау, мы причинили вам столько хлопот!
— Меньше, чем я вам. Когда я думаю о долгой и бессонной ночи…