Гроза над лагуной
Шрифт:
Корнев удивленно посмотрел на Мангакиса. Потом непроизвольно поднес к лицу левую ладонь, стиснул большим и указательным пальцами переносицу, провел их снизу вверх, сдвигая тяжелые очки на лоб, надавил пальцами в уголки глаз и зажмурился. В мозгу вспыхнули желтые молнии, глаза пронзило болью… Корнев всегда делал так, снимая усталость глаз: это была спасительная привычка, Африка все-таки давала себя знать.
— У вас, наверное, есть что вспомнить? — осторожно спросил он.
Мангакис понял и мягко улыбнулся.
— Разве я похож на героя-любовника? Он кивнул в сторону
— Ее мать тоже звали Еленой. Корнев удивленно вскинул голову — Мангакис никогда раньше не говорил о своей жене.
— Она… жива?
— Жива, — просто ответил Мангакис. — Живет в Штатах, вышла замуж за преуспевающего врача. — Он поднес к губам стакан. — Когда во время отпуска мы бываем в Штатах, дочь встречается с нею.
Корпев задумчиво смотрел прямо перед собою.
— Вы никогда не рассказывали мне о, матери Елены… Она красива?
— Для меня — да. Вам может показаться странным, но мы увидели друг друга — я говорю «увидели» по-настоящему, как мужчина и женщина могут увидеть друг друга, — во время отступления. Это было в сорок девятом. Мы проиграли гражданскую войну. Моя бригада была выбита из гор и отходила к морю. Елена присоединилась к нам с остатками одного небольшого отряда, тоже отходившего, к побережью. Она прекрасно стреляла из пулемета и тащила его на себе, никому не доверяя: высокая, тоненькая, волосы как у мальчишки. Пилотку она потеряла, но куртка и брюки на ней были такими, будто она их только что отгладила.
Последний бой мы дали почти у самой кромки воды. За нами было море, море и баркасы, которые пригнали для нас местные рыбаки.
С нами были раненые, женщины и дети. Я приказал спасать в первую очередь их. Остальные залегли за камнями. Фашисты знали, что нам никуда уже не уйти и мы будем драться до последнего. Они сидели и ждали, пока не подвезли минометы. Когда взорвалась первая мина, я увидел Елену. Она поднялась и пошла с гранатами вверх, по склону горы, прямо на фашистов. И мы все пошли за ней. Это было безумие, и я вдруг понял, что все эти дни, пока мы, оборванные, грязные, усталые, отступали к морю, Елена была дорога мне. Она была тогда такой же, как наша дочь сейчас, — высокой и очень тонкой.
А потом… потом я очнулся у рыбаков. Меня, контуженного, Елена притащила в рыбачью деревню. Там нас долго скрывали под ворохом старых сетей.
Потом мы переправились на Кипр, с Кипра на Мальту. Обвенчались мы в Ливии. Родители выслали мне денег на дорогу, и мы уехали в Штаты к моим родственникам.
Он вздохнул и замолчал.
— Значит, вы сражались в Греции, — с уважением заметил Корнев.
— Нет, нет! — заторопился Мангакис. — Я не был коммунистом. Но когда в 1936 году в Греции пришел к власти фашистский режим Метаксаса, я вместе с коллегами-студентами пытался бороться против него. Родители отправили меня доучиваться в Англию. Там я получил диплом экономиста. И буквально влюбился в эту страну: после фашистского террора Англия стала для меня идеалом законности и демократии.
В Грецию я вернулся в 1941 году — с английскими «командосами». Мы боролись уже против немецких фашистов.
Мангакис усмехнулся.
— А я дрался против фашистов и англичан. И должен сказать — дрался упорно.
— Я помню, в те дни все наши газеты были забиты сообщениями из Греции, — задумчиво сказал Корнев. — Я учился в университете и писал стихи о гражданской войне в Греции.
— А мне тогда было тридцать пять. И стихов я уже не писал. В Штатах родственники помогли мне устроиться на преподавательскую работу. Пришлось, правда, сменить имя — ведь я был «красным».
— Собственно, без помощи американцев фашисты вряд ли бы победили.
Мангакис покачал головой.
— Я дал себе слово забыть о том, что было. Прошлое для меня умерло вместе с моим прежним именем.
Голос его был запальчив, он словно продолжал какой-то давний спор. И Корнева вдруг осенило.
— Из-за этого вы и разошлись с женой? Мангакис резко отшатнулся.
— Нет, просто наша любовь умерла.
— Я много читал об одной американке греческого происхождения… очень активной участнице борьбы за гражданские права в США. Но фамилия ее не греческая…
— Это мать Елены. И хватит об этом!
Мангакис встал.
— Кстати, в России, по-моему, гостей принято кормить не только разговорами, — сказал он. — Или вы решили все-таки дожидаться министра?
— Пошли!
Корнев, несмотря на полноту, легко вскочил на ноги.
— Елена! Евгений! — крикнул он в глубь сада и обернулся к хозяину дома: — Сорок два года и восемнадцать. Евгений относится ко мне скорее как к старшему товарищу, а не как к отцу. Не знаю, хорошо ли это…
Мангакис усмехнулся.
— А Елене нравится, когда где-нибудь в театре или в ресторане я ухаживаю за ней, как влюбленный старый селадон.
Оба рассмеялись.
Молодые люди подошли к дому.
— А вот вы им завидуете! — тихо сказал советник, взглянув на молодых людей, и Корнев молча кивнул.
Сейчас он смотрел на сына, этого высокого крепыша, словно бы со стороны. За последние два-три года Евгений неожиданно перерос и отца и мать. И Корневу с трудом верилось, что тринадцать лет назад он, двадцатидевятилетний корреспондент центральной московской газеты, приехал в далекую и малоизвестную страну, только что ставшую независимой, с пятилетним малышом, который с удовольствием повторял за матерью стихи: «Африка ужасна, да, да, да! Африка опасна, да, да, да!» И оба смеялись. С отцом мальчик не боялся ни горилл, ни злых крокодилов, но на всякий случай взял с собою в Африку свой пистолет — пистонный, самый любимый.