Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе

Алдан-Семенов Андрей Игнатьевич

Преследователи начали отставать. Кутяков подоспел к Фрунзе, и они рысью направились к сосновому бору, темневшему у Решетиловки. В сосняке блеснула речушка. Фрунзе остановил коня.

— Не могу ехать. Жжет в боку, да и пить хочется.

Кутяков помог ему сойти с гнедого, снял плащ. На френче расплывалось кровавое пятно: пуля сильно задела правый бок. Кутяков достал из походной сумки склянку йода, вылил на рану, кое-как перевязал. Фрунзе спустился к речке и жадно пил студеную лесную воду.

— Поехали, Михаил Васильевич. Не ровен час, махновцы догонят.

— Ведь

надо же, а... Не в таких переделках бывал, а тут чуть-чуть не угодил в лапы Махно, — невесело рассмеялся Фрунзе...

В августе с Махно было покончено. Ближайшие сподвижники батьки были или убиты, или захвачены в плен.

Сам Махно бежал за границу.

Над Харьковом цветет-переливается летнее утро. В распахнутых окнах штаба командующего всеми вооруженными силами Украины и Крыма легкими парусами надуваются шторы — ветерок без устали борется с ними.

Фрунзе остановился у окна, разглядывая зеленую, в мелькающих экипажах, снующих пешеходах, улицу. К подъезду штаба спешили военные: прищелкивая каблуками, браво прошагал бессменный адъютант его Сергей Сиротинский; размеренной походкой, как всегда сосредоточенный, появился начальник штаба Иван Христофорович Паука. Интересный человек. Он профессионально рассуждает о литературе, о музыке. Он всегда в курсе всех сложнейших военных вопросов и в состоянии дать им самостоятельную оценку, думал Фрунзе. А вот и Гамбург. При его появлении он невольно улыбнулся. Всю жизнь прошли они плечо к плечу, делили радости и печали и последнюю корку хлеба. «Иосиф — единственный, может быть, человек, который знает всю мою жизнь, как и я — его дела и желания». «Мне бы стихи писать, а я все занимаюсь военным снабжением», — пожаловался он на днях. «Лучше быть хорошим снабженцем, чем посредственным поэтом», — возразили ему. Поворчал-поворчал, но согласился.

У подъезда появился военный комиссар Сукеник; у него какой-то встревоженный вид. «Что-то случилось», — сказал себе Фрунзе и, выждав несколько минут, позвал адъютанта.

— Пригласите ко мне Сукеника.

Комиссар вошел в кабинет нахохленный, с тусклым, тоскливым взглядом.

— Что у вас произошло?

Сукеник подал телеграмму.

— «Спасите. Умираем с голоду», — прочел Фрунзе. — Кто и где умирает с голоду?

— Родители моей жены. Живут в Армянске. От этой телеграммы жена упала в обморок. А я... Да что же я могу поделать?

— Когда получили телеграмму?

— Вчера днем.

— Почему сразу ко мне не обратились?

Комиссар молчал, не находя ответа.

— Что же тут раздумывать. Берите отпуск и поезжайте в Армянск. Я прикажу, чтобы дали вагон-теплушку, немедленно собирайтесь в дорогу.

Комиссар ушел, Фрунзе погрузился в работу, но в кабинет бесшумно проскользнул скульптор.

— Разрешите, Михаил Васильевич?

— Поздно разрешать-то. Опять покушение на мое время? Тоже, нашли объект для творческого вдохновения. Садитесь на свое место и продолжайте работу, а я буду делать свою, — сказал Фрунзе улыбаясь, но серые глаза его неодобрительно глядели на скульптора.

— В этом вопросе вы не правы, Михаил Васильевич...

—

Уговор помните?

— Еще бы... Если кто зайдет, я исчезаю.

Скульптор присел к окну, открыл альбом и начал делать наброски к портрету. «Нет в нем ничего воинственного! Круглое лицо, мягкие очертания губ, подбородка, добродушное выражение. Вот только глаза... Они моментально меняют выражение: только что улыбались и уже серьезны, уже сосредоточенны. А сколько времени понадобилось, чтобы уговорить его позировать! Пришлось ждать неделю, пока согласился».

— Вы цените Родена? — спросил неожиданно Фрунзе.

— Великий мастер, — оживился скульптор.

— Я где-то читал: Родена спросили, как он добивается выразительности в камне.

— И что же он ответил?

— «Беру камень и отсекаю все лишнее».

— Вся тайна в том, как определить, что лишнее.

— Интересные мысли мастеров помогают нам оценивать свои возможности. А чем плох совет художника Ренуара: «Если имеешь таланта на сто тысяч франков, прикупи еще на пять су»?

Оба рассмеялись: Фрунзе — непринужденно, скульптор — натянуто. Он не знал изречений Родена и Ренуара и теперь смутился своего неведения.

— Вас трудно рисовать, Михаил Васильевич, — признался художник, кладя карандаш.

— А вы не рисуйте тютелька в тютельку. И ради бога, не приукрашивайте мою личность, а то будет и смешно и неловко...

В кабинет вошел Сиротинский, покосился на художника, доложил:

— К вам просится какой-то гражданин. Всего на пять минут, но от этих минут, говорит, зависит его судьба...

— Кто он?

— Бывший полковник царского генерального штаба.

— На пять минут? Пусть войдет.

— Дело в том, что его сопровождает конвоир. Вел он полковника в Чека, а завел к нам, Полковник-то под арестом, — пояснил адъютант.

— Пропустите их ко мне.

Художник захлопнул альбом, вышел за Сиротинским. Дверь снова приоткрылась, в проеме ее показался высокий человек в штатском костюме. Остановился у порога, переступил с ноги на ногу. Фрунзе показал ему на стул возле стола.

— Садитесь и рассказывайте, что у вас?

— Моя одиссея длинна, но буду по-военному краток, — волнуясь, начал посетитель. — Я был полковником царского генерального штаба, революция застала меня на турецко-персидском фронте. Летом двадцатого года добровольно вступил в Красную Армию и был командирован в Турцию.

— Простите, как ваша фамилия?

— Готовцев. Дворянин. В Турции меня с женой арестовали, но вскоре освободили и выслали в Севастополь. Тамошняя Чека задержала меня, как не имеющего никаких документов, — их пришлось уничтожить еще в Турции. Из Севастополя отправили в Харьков, здесь держат на станции, в вагоне, но ежедневно водят на допрос в Чека. Сегодня, когда меня вели мимо военного штаба, я попросил устроить свидание с самым высоким военным начальником. И меня привели к вам, — со смутной надеждой, что его поймут и поверят ему, поднял Готовцев глаза на командующего. Поспешно добавил: — Исповедь свою я ничем подтвердить не могу, прошу поверить на слово. Посоветуйте, как выйти из столь нелепого положения.