Гроза
Шрифт:
Лера помнила родного отца как доброго, слабого, чрезвычайно падкого на женские чары человека. Устав от измен, мать подала на развод; Лере тогда было двенадцать лет, и эта беда расколола её душу на две кровоточащие и борющиеся друг с другом половинки. Она тосковала по отцу и вместе с тем не могла простить ему, что он променял их с мамой на другую женщину. Отец пытался встретиться с ней, объясниться, но Лера гнала его: гордость жгучим угольком засела под сердцем. Перед её мысленным взглядом навеки застыла картина из солнечного майского дня; отец встретил её после уроков, но она ожесточённо сказала: «Уходи». Слёзы, катившиеся по его обрюзгловатому, рыхлому лицу, жгли её ещё много лет во сне и наяву, а губы, бормотавшие «пойми меня, прости меня», приводили в бешенство. Он был жалок, и она его с негодованием оттолкнула, а придя домой, истошно заголосила от всей своей растерзанной души, чем до смерти перепугала
Отец женился на виновнице своего развода, в новой семье у него родились двое мальчиков, но Лера не встречалась с ними, хоть и знала адрес. Мать тоже вышла замуж, и девочка не поладила с отчимом. Это было непримиримое столкновение характеров: дядя Олег считал женщину придатком мужчины, зависимым и слабым, и умную, свободолюбивую Леру пытался сломать полным контролем и унижением.
– После школы – никаких подружек и гулянок! – орал он, хлеща ремнём по столу так, что на нём вздрагивали и звякали чашки. – Порядочная девочка должна сидеть дома! Сегодня ты с подружками допоздна гуляешь, а завтра по рукам пойдёшь! От школы до дома – двенадцать минут пешком, я засекал! Не уложишься – выдеру вот этим ремнём так, что сидеть не сможешь!
Лера не хотела прогибаться под такое воспитание и ушла жить к бабушке. Та тоже беспокоилась, когда внучка задерживалась где-то, и Лера старалась звонить ей, если была такая возможность.
К мальчикам Леру никогда не тянуло. Она могла гонять с ними мяч во дворе, но целоваться ей хотелось с девочками. В одиннадцатом классе она пережила свой первый роман, закончившийся расставанием и невольным каминг-аутом. Обеих вызывали к директору, и ещё долго душа Леры болела, как ободранное колено, обнажённая и вывернутая наизнанку, политая грязью и растоптанная взрослыми. В семье, конечно, всё узнали, и отчим устроил скандал. Удар ремня по лицу едва не оставил Леру без глаза; алая пена ярости поднялась шумной волной и застелила взгляд, и девушка не видела и не помнила, как дядя Олег оказался на полу – с шишкой на голове, среди обломков разбитой табуретки…
Мир был слишком тесен, в толпе абитуриентов встречались знакомые лица, и Лера уехала поступать в другой город – туда, где её никто не знал. Поступила на бюджетное место – без взяток, исключительно своим умом. Жилось в общаге суматошно, всё время хотелось есть и спать, а деньги от бабушки и матери поступали нерегулярно – приходилось подрабатывать репетиторством, раздачей рекламных листовок, написанием контрольных и курсовых для ленивых, но обеспеченных студентов. Но как ни слипались глаза от бессонных ночей, как ни бурчало в животе от голода, любви всё равно хотелось, и во второй раз у неё завязались отношения с девушкой на третьем курсе университета – с кошачьи-пластичной, вкрадчиво-ласковой сероглазой Наташей, слегка картавой, интеллигентной обладательницей чувственных пухлых губ и нервных, тонких ноздрей. Они всерьёз строили планы на совместную жизнь, но испытания временем их чувства не выдержали. Наташа пыталась переделать Леру «под себя», учила, воспитывала, а та молчаливо и неосознанно сопротивлялась давлению на свою личность. Ссоры, ревность, размолвки тяготили обеих, и к диплому всё как-то само остыло и сошло на нет – без крика и драм, но с тупой тоской под рёбрами и сосущим под ложечкой душевным голодом.
Когда бабушка умерла, трёхкомнатная квартира досталась Лере. В далёком прошлом остался ремень и вздрагивающие чашки на столе; теперь Лера, а точнее, уже Валерия Геннадьевна остановила свой чёрный «фольксваген» у когда-то родного подъезда, чтобы отвезти отчима в больницу на операцию по поводу рака простаты.
– Эх, хороша ласточка, – прищёлкнул языком сильно сдавший, полысевший дядя Олег, окинув взглядом сверкающую на солнце иномарку. У него самого был кашляющий, дышащий на ладан «жигулёнок», в котором он привычно ковырялся в гараже по выходным уже двадцать лет. – У кого пришлось отсосать? А, я забыл, у тебя же другая ориентация… Тогда, наверно, отлизать или как у вас там принято?
Лера молча завела мотор, и тот ласково, негромко заурчал. Отчим восхищался низким уровнем шума и плавным ходом машины, дивился кондиционеру и прочим «прибамбасам».
– Пацана бы за руль этой красотки, – сетовал он. – А баба что в машинах понимать может?
После операции он прожил два года. Мать продала его «жигулёнка» по дешёвке.
Маша выросла в благополучной и обеспеченной семье, получила два образования – медицинское и лингвистическое, побывала замужем –
«В самом деле, кавказская у меня кровь или нет? Вах, была не была!» – подумала Лера и разорилась на букет из пятьдесят одной алой розы.
Жар счастья заливал грудь расплавленным золотом, шумел в ушах стуком пульса, а ноги едва касались земли. Маша обволакивала душу, словно сладкий, тёплый хмель от утончённого, благородного вина, которое Лера, не поскупившись, заказала в ресторане. На сердце плясали солнечные зайчики, а с языка срывалась болтовня, лёгкая, как пена от шампанского. Больше всего Лера боялась глупо замолчать, но темы находились сами собой, и разговор казался бесконечным, неиссякаемым. В ресторане Лера не пила, так как была за рулём, но домой они взяли бутылку белого вина и десерт из клубники со сливками.
Маша уронила себе ягоду на юбку.
– Ой, можно у тебя застирать? А то пятно не вывести потом, если засохнет…
– Да, разумеется… Ванная там, – хрипло ответила Лера.
Ягода – это, конечно, был ловкий способ продемонстрировать агрессивно-сексуальное кружевное бельё – чулочки с поясом и полупрозрачный лилово-бежевый бюстгальтер. У Леры пересохло в горле: на Маше не было трусиков.
– Соблазняешь меня? – усмехнулась она, останавливаясь позади склонившейся над тазиком девушки.
С мокрых пальцев Маши капала пенная вода – прямо на Лерин загривок. Не объятия, а хватка удава Каа… Лифчик упал на пол ванной, а холодное кафельное эхо отражало бурный, прерывистый шум дыхания и звуки поцелуя.
Далее Машины пальцы безжалостно распотрошили дорогущий букет. Шаловливо закусив губку и не сводя с Леры гипнотического кошачьего взгляда, она разбрасывала лепестки по постели. Лера едва успела щёлкнуть зажигалкой и зажечь свечу на тумбочке: получив толчок в грудь, она плюхнулась на спину и ощутила на себе сладкую тяжесть тела Маши. Тёплая кожа, быстрое дыхание, влажная бесконечность поцелуя – и треск нейлоновых кружев: Лере казалось, что стаскивать эти чулки нужно непременно зубами. Может, она видела это в каком-то фильме, а может, воображение включилось. Грудной сладострастный смех Маши задевал в низу живота какую-то чувствительную точку, от которой по всему телу разбегались мурашки-молнии. Секс на первом свидании, ну да. А что делать, если влечение ворвалось в их жизни, пинком распахнув дверь? Хитросплетённые, текучие грани Машиной натуры повергали Леру в лёгкий, светлый транс: что-то в этой девушке проглядывало от Каа, от кошки и от жаркого июльского заката. А что? Такая она и должна была быть – смелая, чувственная и чуточку развратная богиня.
Книга их любви насчитывала много страниц и имела извилистый, то тягуче-идилличный, то крутой, как американские горки, сюжет – всего и не поведать в коротком рассказе. Были размолвки и расставания, за которыми следовали горьковато-сладкие воссоединения; часто они мучили друг друга, но всё же вибрировала между ними невидимая нить – звонкая струна, певшая то тонко, со скорбным надрывом, то торжественно и светло. Маша называла это словом «chemistry». На третий год отношений она затеяла поступать в аспирантуру и уехала в Москву. Встречи стали мучительно редкими – раз в три, а то и пять-шесть месяцев, но созванивались они постоянно. Лера уже не могла уснуть без долгой вечерней беседы; стоя с трубкой на балконе и утопая взглядом в звёздном небе, она слушала голос Маши, доносившийся сквозь тысячи километров, и представляла её себе в чёрном кружевном белье.