Гроза

Коган Павел Давыдович

«Только начался сенозорник…»

Только начался сенозорник, Родился у мамы сын озорник, Озорной, горевой, неладный, Самый прошеный, самый негаданный. Как его судьба ни носила, Как его беда ни ломала, Обломала его насилу На четыре вершка с малым. Что вершки ему, если тот расчет, Что вершки ему, что ему плакать, Если поприще его — на три поприща Да с калужским немереным гаком, Если тропка его не хожена, Если яростный, непохожий он, Если он — молодой, бровастый (Чтой-то я в октябре захвастал). Так живу, а живу по-разному, По июлям рожденье праздную, В октябре на подушку рухну, Только сердце с размаху ухнет, Только сердце с размаху вспомнит, Как нерадостно, нелегко мне. Ты недаром родилась в зазимье, Холодком позванивает твое имя, Словно льдинки на губах порастаяли. Ты простая моя, — простая ли? Как

судьба его ни ломала, Как ни мало любила милая, Да судьба обломала мало, А вот милая надломила. Сенозор — вся трава повыгорит. Она, зорька, слова все на «вы» говорит, Все на «вы», на «вы», а не скажет «ты», Все слова новы, все слова пусты. Сенозорник, разор ты мой, месяц мой. Мне опять с больной головой домой Понурясь брести, повторять ее имя По ненастью, по зазимью. 27 октября 1940

ЛИСОНЬКА

Ослепительной рыжины Ходит лисонька у ручья, Рыжей искоркой тишины Бродит лисонька по ночам. Удивительна эта рыжь, По-французски краснеет — руж, Ржавый лист прошуршит — тишь Можжевельник потянет — глушь Есть в повадке ее лесной И в окраске древних монет Так знакомое: блеснет блесной, И приглушенное: не мне. Ходит лисонька у ручья, Еле-еле звучит ручей. Только лисонька та — ничья, И убор ее рыжий ничей. Если сердит тебя намек, Ты, пожалуйста, извини — Он обидою весь намок, Он же еле-еле звенит. Ноябрь 1940

«Мне надоело басом говорить…»

Мне надоело басом говорить, Мне горло натирает медью голоса. А над Землей Полярная звезда горит, Как зайчик солнечный от Северного полюса. 1940

ПИСЬМО

Жоре Лепскому

Вот и мы дожили, Вот и мы получаем весточки В изжеванных конвертах С треугольными штемпелями, Где сквозь запах армейской кожи, Сквозь бестолочь Слышно самое то, То самое, Как гудок за полями. Вот и ты, товарищ красноармеец музвзвода, Воду пьешь по утрам из заболоченных речек. А поля между нами, А леса между нами и воды. Человек ты мой, Человек ты мой, Дорогой ты мой человече! А поля между нами, А леса между нами. (Россия! Разметалась, раскинулась По ложбинам, по урочищам. Что мне звать тебя! Разве голосом ее осилишь, Если в ней, словно в памяти, словно в юности: Попадешь — не воротишься.) А зима между нами. (Зима ты моя, Словно матовая, Словно росшитая, На большак, большая, хрома ты, На проселочную горбата, А снега по тебе — громада, Сине-синие, запорошенные.) Я и писем тебе писать не научен. А твои читаю, Особенно те, что для женщины. Есть такое в них самое, Что ни выдумать, ни намучить, Словно что-то поверено, Потом потеряно, Потом обещано. (…А вы все трагической героиней, А снитесь девочкой-неспокойкой. А трубач «т а ри-т а ри-т а » трубит: «По койкам!» А ветра сухие на Западной Украине.) Я вот тоже любил одну сероглазницу, Слишком взрослую, Может быть, слишком строгую. А уеду и вспомню такой проказницей, Непутевой такой, такой недотрогою. Мы пройдем через это. Мы затопчем это, как окурки, Мы, лобастые мальчики невиданной революции. В десять лет мечтатели, В четырнадцать — поэты и урки. В двадцать пять — Внесенные в смертные реляции. (Мое поколение — это зубы сожми и работай, Мое поколение — это пулю прими и рухни. Если соли не хватит — хлеб намочи потом, Если марли не хватит — портянкой замотай тухлой.) Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры, Мы же вместе мечтали, что пыль, Что ковыль, что криница. Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии (Ну, по Крыму по-русски), А шляемся по заграницам. И когда мне скомандует пуля «не торопиться» И последний выдох На снегу воронку выжжет (Ты должен выжить, Я хочу, чтобы ты выжил), Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем. А за нами женщины наши, И годы наши босые, И стихи наши, И юность, И январские рассветы. А леса за нами, А поля за нами — Россия! И наверно, земшарная Республика Советов! Вот не вышло письма. Не вышло письма, Какое там! Но

я напишу, Повинен. Ведь я понимаю, Трубач «т а ри-т а ри-т а » трубит: «По койкам!» И ветра сухие на Западной Украине. Декабрь 1940

«О чистая моя мечта…»

О чистая моя мечта, Какою ты оскоминой платила За то, что правота моя — не та, И то, что выдумал, не воплотилось. Пройти по вечеру и обнаружить вдруг, Что фонари качаются, как идолы, И что листы кленовые вокруг, Как кисти рук отрубленных, раскиданы, Как чертовщиной древнею плело От медленно плывущих расстояний, Как двуедин, как обречен на слом И, может быть, затем и постоянен Весь ритуал тоски. О детство в легких зернышках росы, Пройди по лютикам подошвами босыми, Не повторись! Из множества Россий Я эту заповедь зову Россией. Тепло ты мое земное! Надо же так родиться. Ты слышишь: шумит за мною Горчайшая традиция. Конец 1940

«Нам лечь, где лечь…»

Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь. ………………………………………… И, задохнувшись «Интернационалом», Упасть лицом на высохшие травы. И уж не встать, и не попасть в анналы, И даже близким славы не сыскать. Апрель 1941

«Однажды ночью в армянской сакле…»

Однажды ночью в армянской сакле Приснилась мне жена. Капли капали. Потом иссякли, Потом была тишина. И версты, долгие версты разлуки Ручными легли у ног, И я с уважением потрогал руки, Которыми столько мог. А ты мне привиделась жилкой каждой, Каждым бликом в глазах, Такой, какою случилась однажды, Четыре года назад. И я подумал, что много напутал, А все-таки так прожил, Что ночи припомнишь, а ночи как будто На веки веков хороши. Пыхнешь папиросой — выплывут стены, Притушишь, пустив кольцо,— И снова тебе матерьяльная темень Навалится на лицо. А счастье живет на пыльных дорогах, Хохочет в толпе ребят, Такое глазастое, такое строгое, Похожее на тебя. И мне наплевать, что давно пора бы Романтике моей умирать, А я живу по свистящей параболе, Как брошенный бумеранг. Чужая жизнь, чужое небо, Протяжный чужой дождь. Но где бы я не жил, но где бы я не был, Ты от меня не уйдешь. Так ночью однажды в армянской сакле Приснилась мне жена. Капли капали. Потом иссякли, Потом была тишина. 1941

ПЕРВАЯ ТРЕТЬ

…В последних числах сентября…

Пушкин

…Треть пути за кормой, И борта поседели от пены… Из ранних стихов Владимира

Из романа в стихах

Глава I

…Современники садят сады. Воздух в комнаты! Окна настежь! Ты стоишь на пороге беды. За четыре шага от счастья… Из ранних стихов Владимира

1

В последних числах января Он дописал свою поэму. Из дебрей вылезшая тема, Трактуя горе и моря, Любовь, разлуку, якоря, Ломала ноги о коряги. Едва ль он тему покорял, Скорее тема покоряла. Но, как бы ни было, она, Поэма то есть, стала пачкой Листов исписанных. Финал, однако, ставящий задачи. В тот день он получил письмо В тонах изысканно-любезных. Олег писал, что-де восьмой Проходит месяц, Что-де бездна Стихов, обид и новостей, Что нету поводов для злости, Что он сегодня ждет гостей, Когда желает сам быть гостем.

…3

Взбежав по лестнице на третий, Знакомый с стародавних пор, Он понял, что спокойно встретит Там предстоящий разговор. Что тут помочь, похоже, нечем, Но трудно было отвыкать От тех стихов и от дощечки: «Н. С. Заречин, адвокат». Отец Олега, адвокатом, Забыв в тринадцатом Уфу, Лысел, жил в меру небогато, Но с Цицероном на шкафу. Владимир позвонил, едва ли Имеет смысл живописать, Как друга блудного встречали В семье Заречиных, как мать, Мария Павловна, в пуховом Платке, его целуя в лоб, Слезу смахнув, находит повод Ввернуть словцо про Пенелоп. «Мы с Машей вас так ждали, милый… Как сердится Олег на мать. Я тридцать лет назад учила, Тебе меня не поправлять!»