Грозная туча

Макарова Софья Марковна

— Тут мне лежать удобнее! — шепчет он глухим, хриплым, слабым голосом.

— Да мы подушки наложили в тарантас! — уговаривает его мать. — Подушки в уровень с сиденьем, а поверх — перина.

— Не задерживайте поезда с ранеными! — строго кричит доктор, выскакивая из одной из кибиток. — Видите, дождь усиливается.

— Мы желаем взять одного из раненых к себе в экипаж, — говорит старушка. — А он не хочет дозволить перенести себя.

— Кто это?

— Николай Григорьевич Роев.

— А!.. Его рана не опасна. Его легко перенести. Но хорошо ли у вас устроено все, чтобы положить его?

И, не дождавшись ответа, доктор зашагал к тарантасу и стал осматривать

постланное.

— Э! Да вам, милейший, будет тут как в колыбели! — говорит он весело раненому. — Давайте-ка мы вас перенесем в тарантас. Не будет больно, не беспокойтесь!

Николай Григорьевич соглашается, его помещают возле матери и жены на мягкую пуховую постель.

Ему хорошо, и он впадает в тихое полусонное состояние: на душе легко, отрадно чувствовать себя среди близких. Но вместе с тем у него такая страшная усталость во всех членах, что еще приятнее протянуться на мягкой подстилке.

И он дремлет под любящими взорами жены и матери, убаюканный мерным движением тарантаса.

Глава XVI

се в Москве пришло в движение после Бородинской битвы. По улицам ее потянулись повозки с ранеными. Московский градоначальник, граф Растопчин, писал в своих афишках:

«Сюда раненых привезли; они лежат в Головинском дворце. Я их смотрел, накормил и спать уложил. Ведь они за вас дрались, не оставляйте их: посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья. Как им не помочь!».

Москва единодушно откликнулась на этот призыв. Все старались побывать в Головинском дворце. Многие плакали при виде тяжких страданий раненых. Купцы целыми лотками отправляли во дворец калачи и разные припасы.

Молодого Роева не было в числе этих раненых. Он после сражения под Бородиным был переведен из ополчения в строй, участвовал в стычках при отступлении наших из Можайска и был ранен в ногу в деле двадцать девятого августа под селом Крымским. Рана его не была опасна, но его приводила в содрогание мысль, что и его могут оставить в числе раненых при отступлении наших войск, и он упросил доктора Краева отпустить прямо в Дмитров всех раненых, семьи которых находились в этом городе. Краев тем охотнее согласился на это, что один из его помощников, молодой лекарь, был слегка ранен в руку и не мог ему помогать более при операциях и перевязках, но чувствовал себя настолько бодрым, что ему вполне можно было доверить транспорт раненых, так как под его наблюдением прислуга могла перевязывать им раны в дороге.

Григорий Григорьевич Роев не знал ничего о случившемся; он несколько раз осведомлялся, нет ли его сына среди раненых ополченцев, но получал отовсюду один ответ, что после битвы под Бородиным Николай Григорьевич остался жив и невредим и зачислен офицером в один из полков, пополненных ополченцами. Старику Роеву и в голову не приходило, что после битвы под Бородиным нашим пришлось выдержать еще немало стычек с французами, а под Крымским имело место даже весьма жаркое дело.

Успокоившись насчет сына, Григорий Григорьевич весь отдался общему настроению Москвы, в которой ходили слухи, один другого грознее, относительно приближения к Москве Наполеона. Граф Растопчин старался успокоить встревоженных жителей и писал:

«Злодей

приближается к святыням московским, но войско наше отстоит Белокаменную, не то мы все соберемся в дружину, выйдем на Поклонную гору, станем стеною: грудью загородим дорогу супостату к дому Пресвятой Богородицы!».

На Поклонной и Воробьевых горах возводились тогда укрепления, хотели дать тут большое сражение, и все русские войска двигались от Бородина к Москве. Известный историк Николай Михайлович Карамзин, говоривший прежде, что следует нам уступить и не тягаться с Наполеоном, готовился сам идти на Поклонную гору отстаивать грудью древнюю православную столицу. Каждый готов был скорее умереть, нежели видеть торжество Наполеона и быть свидетелем, как он станет хозяйничать в России, как хозяйничал в других государствах Европы.

В самый день Бородинской битвы приехал из Вифании в Москву семидесятилетний больной митрополит Платон. Еще за год до того он передал управление епархией своему викарию преосвященному Августину, а сам удалился в Вифанию, но, узнав о бедственном положении Москвы, явился в нее, чтобы ободрить упавших духом москвичей, и намеревался явиться на Поклонную гору и благословить воинов на защиту города.

Все, кто чувствовал в себе силу бороться с неприятелем, готовились выйти в назначенный день на Поклонную гору. Все запасались каким только могли оружием, а некоторые и лошадьми, чтобы можно было им примкнуть к коннице. В числе этих смельчаков был и Григорий Григорьевич Роев. Он хотел идти со всеми приказчиками и прислугой Соляного двора — биться за первопрестольную до последней капли крови.

В это время русские войска стояли уже в нескольких верстах от Поклонной горы. Растопчин писал тридцатого августа:

«Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибирать надо. А мы своим судом со злодеем разберемся. Когда до чего дойдет, мне надобно будет молодцов и городских, и деревенских; я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу! Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее ржаного снопа!».

Но все предположения эти разлетелись в прах, когда Кутузов осмотрел Поклонную и Воробьевы горы, на которых собирались дать сражение. Эти возвышенности отлоги с той стороны, с которой должен был наступать неприятель, и очень круты к стороне Москвы, а за ними тотчас протекает Москва-река. Проиграй мы сражение, и войска наши сброшены были бы с кручи прямо в реку.

Кутузов созвал военный совет в деревне Филях, в двух верстах от Москвы, и решил, что защищать Москву на этих горах нет никакой возможности. На этом совете присутствовал и московский градоначальник граф Растопчин и нашел, что Кутузов прав.

Первого сентября в то время, как решено было в Филях отступать за Москву, в самой Москве народ наполнял Успенский собор. День был воскресный, и службу совершал преосвященный Августин. После обедни народ толпой повалил к арсеналу запасаться оружием, чтобы идти, как тогда говорили, на три горы [4] . К вечеру все затихло: большинство ушло за Драгомиловскую заставу присоединиться к нашим войскам, стоявшим лагерем на высотах около Москвы; остальные разошлись по домам и заперлись в ожидании чего-то грозного, страшного.

4

Так называют москвичи четвертый и пятый холмы из семи холмов, на которых построена Москва.