Грозное лето
Шрифт:
Нет, не уснуть сегодня, не идет сон, хоть вставай и иди в штаб. Но идти нечего было — была глубокая ночь, и Жилинский наконец встал, зажег настольную лампу, нашел порошок и, выпив его, сел на кровать. Сидел, опустив голову, и тер виски тонкими указательными пальцами, и опять, опять думал о Ренненкампфе. И сказал с внезапно нахлынувшей тревогой:
— А знаете, Павел Карлович? Вы — врете, врете самым бесцеремонным образом. Перед вами и в японскую кампанию противник вдруг исчезал, когда вы трусили вступать в бой. И сейчас вы потеряли с ним соприкосновение и лжете,
И лег на кровать, и укрылся с головой серым солдатским одеялом, хотя на дворе была теплая августовская ночь…
Утром, едва ли не чуть свет, он пришел на службу в штаб, спросил у дежурного офицера, нет ли сведений от Самсонова, и, получив отрицательный ответ, нетерпеливо спросил:
— А почему я не вижу офицеров? Здесь что, департамент, богадельня или штаб фронта? Безобразие! Вызвать всех на службу! И пусть каждый подаст мне рапорт, почему прохлаждался, а не находился при исполнении своего долга.
— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — отчеканил офицер, сдерживая растерянность.
Служба начиналась в восемь часов, чего ради главнокомандующий поднялся с постели ни свет ни заря? Или встал с левой ноги? Но не будешь же об этом спрашивать, и офицер принялся скликать в штаб всех, кто жил поблизости, а за дальними послал конного вестового.
Жилинский устало сел за стол, переложил с места на место черные папки, в которых были бумаги, но увидел перед собой стопку бумаг, накопившихся за последние дни, и принялся читать их, пока не пришел с докладом Орановский.
Бумаг было — с Монблан: телеграмм, писем, записок от коммерсантов, от светских дам, благотворительных обществ, редакций газет, корреспондентов, разъезжавших по фронту, куда им вздумается. Были и телеграммы от военных представителей союзников при штабах армий, и телеграммы от варшавских знакомых, выражавших чувства восхищения победой при Сталюпенене и Гумбинене.
Жилинский читал их мрачно, будто его упрекали в чем-то нехорошем, и мысленно отчитал корреспондентов: «При Сталюпенене не было никакой победы, милостивые государи. И кто распускает подобную несуразицу?» — и написал размашисто зелеными чернилами: «Вздор. Подобные депеши впредь не принимать».
И небрежно бросил ее в сторону. Потом и другие стал бросать в сторону, на самый дальний конец стола, и все более раздражался: сколько уже прочитал — и ни одна душа ничего путного не пишет, не предлагает армии, — например, лошадей, или овса, или подков, несчастных подков, и еще более несчастных ухналей для них, а уж о таких вещах, как сапоги или телеги для обозов или продовольствие, и говорить нечего. Да что там сапоги! Никто не предлагал ну, скажем, обыкновенных ножниц, коими пользуются жестянщики и коих, хоть плачь, почти нет, и нижним чинам приходится рубить проволочные заграждения шашками и шанцевым инструментом,
И опять раздраженно произнес:
— Никто… Ничего… Что за люди стали? Что за страна такая вдруг обнищавшая и оскудевшая? Русь наша — матушка православная? Патриотизм… Всеобщий подъем… Всеобщее лобызание и готовность все принести на алтарь отечества… А толк, толк какой, позволительно спросить, господа патриоты? Толк, оказывается, продается за деньги. А денег вы как раз и не давали нам, военным. В частности, вы, господа Родзянки, Милюковы и прочие. И чем, позволительно спросить, вы отличаетесь от социалистов, не пожелавших голосовать за военные кредиты? Ничем, и всех вас следовало бы — за шиворот и вон подальше от дел государственных и военных.
И тут на глаза ему попалась телеграмма, в которой значилось:
«Белосток, Главнокомандующему генералу Жилинскому. Простите великодушно ваше высокопревосходительство что беспокою вас но вы меня знаете и я надеюсь на снисхождение и прошу вас приказать штабе капитану Орлову имеющему служить при вашем штабе дать о себе знать две тчк жив ли здоров тчк у нас в Петербурге ходят тревожные невероятные слухи и вселяют беспокойство близких тчк умоляю ваше высокопревосходительство приказать штабе капитану Орлову телеграммировать родным близким тчк искренне уважающая вас Мария».
Жилинский потемнел от досады и неожиданности: в Петербурге ходят, оказывается, самые невероятные слухи о его театре. Кто распускает? За чем смотрит цензура? Джунковский? Беляев? — возмущенно думал он и позвонил в серебряный колокольчик, а когда вошел дежурный офицер, спросил:
— Кто позволил принимать подобные депеши? Поручик, передайте штабс-капитану Орлову, как только он прилетит: незамедлительно телеграфировать баронессе Марии в Петербург, подательнице сего, — показал он телеграмму, — жив он и здоров ли…
— Слушаюсь.
— Передайте ему также, чтобы засим он отправился на гауптвахту, на пять ночей. За то, что его интимными делами вынужден заниматься главнокомандующий. И за непочтительное отношение к даме сердца. А так как баронесса Мария не соблаговолила сообщить своего адреса, составьте записку военному министру от моего имени, чтобы он лучше надзирал за своими воспитанницами и не позволял бы им сеять панику в тылу и на театре военных действий.
— Слушаюсь.
— И еще повторите офицерам штаба следующее: всех, кто любит нежиться на перинах, вместо того чтобы отправлять свой воинский долг, я буду отправлять на гауптвахту на всю ночь.
— Слушаюсь. Но…
— Что еще за «но»? Как вы ведете себя, поручик? — повысил голос Жилинский.
— Но офицеры штаба уже сидят на своих местах.
Жилинский сообразил: увидели, что он пришел в штаб, и привалили.
И сменил гнев на милость:
— Скажите генералу Орановскому, что я жду его с оперативными документами. В рапортах офицеров нужда отпала.
— Слушаюсь, — произнес офицер, довольный, что все обошлось и что он избавил своих товарищей от неприятностей, и доложил: