Грозное лето

Соколов Михаил Дмитриевич

Он сидел на старом, облысевшем буке, когда-то поваленном бурей, и смотрел вдаль прищуренными глазами, будто мешало яркое солнце. Но солнца не было, а был легкий туман, была синяя дымка в Татрах, над лесами, и в ней скрылись знакомые тропки и горы, на которые иногда по воскресеньям взбирались закопанские и поронинские прогулисты — он с Надеждой Константиновной, или с Багоцким и Вигилевым, или с Ганецким и Зиновьевым — и любовались горными вершинами, подоблачными озерами или просто стояли где-нибудь на утесе и молчали, не желая нарушать первозданную тишину и безмятежность всего сущего, прекрасного и величественного.

И казалось:

давно-давно было все это и никогда более не повторится, и никому более не потребуются — ни прогулки, ни горы и озера средь них, и теперь об этом просто неприлично и думать, ибо идет война, идет горе и страдания и рушится жизнь целых стран и народов, и сколько это будет продолжаться, никто не знает. А надо, чтобы не продолжалось, а прекратилось в самое ближайшее время: уничтожение человечества.

Кто это теперь будет делать? С кем, и когда, и какими средствами? Интернационал развалился, как карточный домик, ибо его годами подтачивали люди, давно забывшие, что такое социализм, марксизм, сведшие всю борьбу пролетариата за свое освобождение к парламентскому суесловию, как Горький говорил в пору Пятого съезда, в Лондоне. Кстати, надо бы написать ему и спросить, как он относится ко всей этой оборонческо-шовинистической свистопляске бывших социалистов, предавших все и вся, что завещал Маркс, за чечевичную похлебку министерских и парламентских благ милой их сердцу буржуазии. Маниловы от филистерского социализма. Ругательски хочется ругаться, честное слово…

Яков Ганецкий сидел рядом с ним с газетами в руках и все еще читал их, будто не верил своим глазам, как и Ленин не поверил Багоцкому в первые минуты, когда тот сообщил, что все немецкие социал-демократы в рейхстаге голосовали за военные кредиты, и даже воскликнул в первую минуту:

— Не может быть! Никак не может этого быть! Вы, очевидно, не так перевели с польского сообщения агентства «Вольф», этого всемирного поставщика лжи и сплетен, — и попросил Надежду Константиновну перевести с польского все, что сообщалось о заседании немецкого рейхстага.

Надежда Константиновна когда-то жила в Польше, хорошо знала польский язык и перевела сообщение немецкого агентства «Вольф»: военный бюджет Германии принят рейхстагом единогласно. Это было утром. Сейчас был полдень, и Ганецкий сообщил еще одну новость. Оказывается, против военных кредитов голосовали Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Франц Меринг, Клара Цеткин и несколько других депутатов-социал истов.

Ленин обрадованно произнес:

— Я знал, я предполагал: не могут такие марксисты, такие революционеры, и особенно Роза, изменить делу пролетариата. Роза прошла не легкий путь, делала ошибки, но это — орел! — И, помолчав немного, добавил с грустью: — Но таких теперь осталось — считанные единицы, к великому сожалению.

И опять помрачнел, не стал завтракать.

— Кусок в горло не лезет. После, потом…

А потом ушел куда-то и пропал, и вот Ганецкий еле нашел его и едва не под конвоем вел домой, в Белый Дунаец, где Надежда Константиновна уже все глаза проглядела, высматривая его — не идет ли? Но он вот сел на этот старый бук-бурелом и опять задумался.

Яков Ганецкий молчал-молчал и неожиданно спросил:

— Владимир Ильич, а не лучше ли вам уехать отсюда, из Белого Дунайца? Ну, хотя бы на первый случай — вернуться в Краков, где вас знает полиция как русского эмигранта. А здесь я сегодня слышал, как женщины, возвращавшиеся из костела,

говорили: «Ксендз сказал: им всем, москалям-русским, надо вырвать их языки и выколоть глаза, как они все — шпиёны».

А Ленин сказал:

— Второй Интернационал умер. Развалился. Социал-демократия скатилась в болото оппортунизма. В таком случае отныне я буду считать себя коммунистом. И надо приложить все оставшиеся верными марксизму силы и создать новый, Третий, Интернационал. Мало теперь этих сил, и потребуется уйма энергии, настойчивости и терпения, чтобы восстановить течение социалистической мысли и практических действий и направить их по единственно верному пути — пути революционного марксизма. А вы говорите: уехать. Куда и зачем, позволительно спросить, коль здесь, под рукой, — граница с Россией и связь будет… Впрочем, теперь уже ничего не будет, границу закроют, — с грустью заключил он. — Закроют тотчас, едва Австрия объявит войну России. Вена что-то медлит. И Петербург тоже… Еще не все ножи наточили для взаимного разбоя…

— Значит, вы согласны: уезжать, — повторил Ганецкий и хотел сказать, что он готов сделать все, что потребуется для этого, так как железнодорожные билеты продаются только с разрешения местных военных властей, как в это время внизу косогора, под которым стоял дом Терезы Скупень, где жили Ленины, показалась Надежда Константиновна с газетой в руке и быстро приближалась, так что волосы ее развевались на легком ветерке.

— Это — война с Россией, — произнес Ленин с особенным волнением и тревогой и заторопился вниз, навстречу Надежде Константиновне.

Ганецкий тоже встал и заторопился вниз и вскоре услышал голос Надежды Константиновны:

— Война с Россией! Австрия только что объявила России войну…

Ленин бегло прочитал экстренное сообщение правительства Австрии и штаба первого корпуса, находившегося в Кракове, и негодующе воскликнул:

— Нет, вы подумайте, чего им еще недостает, сытым мира сего, что они гонят голодных рабов своих истреблять друг друга? — Но потом помолчал, еще раз прочитал сообщение газеты и заключил горестно и даже уныло: — Страшно дорого заплатят за все это рабочие и крестьяне, как я говорил Горькому. Но и выиграют они. Такова воля истории.

Ганецкий задумчиво прикоснулся к своей темной бородке и сказал:

— Значит, придется вам о моем предложении подумать сегодня же, Владимир Ильич. Теперь уж наверное граница между Россией и Австрией через Польшу будет закрыта.

— Да, да. Благодарю, Яков Станиславович.

Надежда Константиновна посмотрела на них и поняла: они уже говорили о переезде в другое место. И подумала: «А мама все еще больна. И вряд ли скоро поправится…»

Дома голосила хозяйка Тереза Скупень, муж которой, Франтишек, только что получил мобилизационную повестку:

— Что я теперь буду делать без своего человека? Кому мы с Франтишеком-малым нужны теперь? Кто будет заботиться о нас, матерь бозка, скажи мне? О-о, клятые Иесусом, за что вы убиваете людей…

Матерь бозка молчала. Говорила Надежда Константиновна:

— Тереза, милая, вы же изведетесь в слезах и рыданиях. Возьмите себя в руки, милая вы женщина. Слезами горю не поможешь. А у вас ссть сын Франтишек, и его надо растить.

Тереза Скупень соглашалась с такими словами:

— О, пани Надежда, вы бардзо добре понимаете мое горе, я Дзинькую — спасибо вам, но как же я буду жить теперь одна с Фран-тишеком-малым?