Грозное лето
Шрифт:
— Полковник, вы позволяете себе несоответственное по чину. Я веду подготовительную деятельность перед атакой противника. Когда наступит время, я прикажу атаковать город. Что вам еще потребно от меня?
— Сольдау, Сольдау и еще раз Сольдау, — не меняя тона и манеры обращения, ответил Крымов, — сообщаю вам вполне достоверно: там находятся всего два полка ландвера, кои для корпуса ничего не значат. К тому же город поджигают немцы же, что может означать, что они намерены оставить его. Итак, когда начинаете, ваше превосходительство? Через сколько часов? И что я могу доложить командующему? —
И тогда Артамонов выдвинул последний аргумент:
— Вам сие долженствует быть ведомым, милостивый государь, что У меня все еще недостает Двух полков, оставленных для прикрытия Варшавы, а именно: девяносто шестого Омского и восемьдесят шестого Вильманстрандского, — еле выговорил он и недовольно заметил: — Дают же такие названия, что язык можно поломать. Да, так на чем мы остановились? Недостает двух полков. К тому же верховный главнокомандующий, великий князь, повелел мне прикрывать левый фланг нашей армии со стороны крепости противника Торн и не выдвигаться за Сольдау.
Крымов видел, что разговаривать далее бесполезно, и спросил:
— Генерал Артамонов, вы получили директиву командующего армией?
— Имел счастье получить вчера.
— Вам приказано в директиве взять Сольдау сегодня?
— Да, приказано. Но сегодня только началось, полковник, а вы приступаете с ножом к горлу и требуете…
— Требует командующий. Вы пока не намерены выполнять его приказ. В таком случае я немедленно ему сообщу об этом и попрошу Мартоса повернуть на запад одну дивизию и взять Сольдау, — больше для этого не потребуется. Командующему я доложу незамедлительно: ваш левый фланг защищен ненадежно, отстал от Мартоса на два перехода, и, если фон Шольц вздумает вклиниться в образовавшуюся щель, вина за это целиком падет на вашу голову, генерал. Честь имею, — козырнул Крымов и ушел.
Артамонов проводил его злым взглядом и произнес пренебрежительно, не стесняясь Александра, а быть может, в надежде, что он передаст его слова Самсонову:
— Сумасшедший полковник с полномочиями генерала. Как таких земля носит, штабс-капитан? И как вы можете служить рядом с таким грубияном? Впрочем, виноват, вы служите у Александра Васильевича, и это — ваше счастье. Кстати, как его здоровье? Грудная жаба терзает?
— Терзает, ваше превосходительство, но он крепится.
— Дай бог, дай бог. Передайте ему мое самое искреннее пожелание здоровья и скажите: Артамонов не подведет его. И возьмет сей злосчастный Сольдау, в коем, наверное, уже и нечего брать, так как он горит не то от моих снарядов, не то от рук солдат противника, кои уже все переправы привели в состояние непригодности.
— Хорошо, ваше превосходительство, сегодня вечером я вернусь в штаб и передам ваши слова командующему.
— Премного благодарен, голубчик. Успокойте Александра Васильевича. Так и скажите: Артамонов не подведет. Я возьму этот злосчастный Сольдау. Прикажу Любомирову, и он возьмет. Но, — помолчал Артамонов, опустив седую голову, и опять неуверенно сказал: — Но великий князь запретил мне выходить за пределы Сольдау. Он, как сие вам ведомо, вообще запретил мой корпус пускать в дело, повелев лишь защищать левый
— Я полагаю, что повеление великого князя не предусматривает контратаки противника, — заметил Александр.
Артамонов строго посмотрел на него и недовольно произнес:
— Штабс-капитан, за подобные слова об августейшей персоне вас могут разжаловать. Но — бог с вами, я не доносчик, голубчик.
Александр смутился, однако сказал совершенно спокойно:
— Ваше превосходительство, если русский офицер имеет сказать свое мнение о наилучшем поведении войсковой части в случае наступления противника, неужели за оное следует срывать погоны?
Это была дерзость, и Артамонов даже широко раскрыл глаза и посмотрел на него, словно на привидение, готовый воскликнуть: «Вы сошли с ума, юноша!», но не поскликнул, а наставительно сказал:
— Вы еще очень молоды, штабс-капитан. Впрочем, уже в чине и уже кавалер георгиевский. Я еще и не поздравил вас и делаю это сейчас.
— Благодарю вас, ваше превосходительство.
— А о том недоразумении в связи с цеппелином забудьте. Мы, старики, ворчливы и можем иногда наговорить несоответственное.
— Я уже и забыл об этом, ваше превосходительство.
— Вот и хорошо.
На том и расстались.
Крымов уже сидел в автомобиле и распекал генерал-квартирмейстера за то, что тот плохо распоряжается сеном, валявшимся там и сям возле штаба. Александр только и слышал: «Виноват, ваше превосходительство. Все будет в отменном порядке незамедлительно».
Крымов ничего более генерал-квартирмейстеру не сказал, а подождал, пока Александр сел на заднее место, и велел шоферу ехать к Мартосу, командиру пятнадцатого корпуса. И лишь когда автомобиль покатился по пыльной, песчаной дороге, к тому же ухабистой, отчего его подбрасывало едва ли не через каждый аршин так, что все печенки ходили ходуном, Крымов спросил:
— Жаловался на судьбу старик?
— Немного. Но Сольдау возьмет, вероятно, сегодня.
— Это нам и требовалось. А Мартос возьмет Нейденбург, и, следовательно, левый наш фланг будет более или менее закрыт. Но… — помолчал он немного, протянул руку с черной тетрадью через плечо, подавая ее Александру, продолжал: — Прочитайте, что я здесь записал… В этом духе я буду докладывать командующему.
Александр наклонился через сиденье, взял тетрадь и подумал: «Не доверяет шоферу. Любопытно. А вообще — правильно делает» — и стал читать.
— Последние страницы, — подсказал Крымов и, нахлобучив фуражку, склонил голову на могучее плечо и притих, опять намереваясь вздремнуть.
Александр нашел последние страницы и стал читать: «…Был у генерала Артамонова, выслушал тираду о тяжелом положении из-за того, что к нему не прибыли два полка, и ясно понял, что надеяться на него, что он энергично поведет атаку на Сольдау, — нельзя, он безусловно задержится… Я решил подвинуть Мартоса во что бы то ни стало и взять Сольдау с востока, на что Мартос согласился… Убежден, что У нас на левом фланге ненадежные командиры корпусов (Кондратович и Артамонов), штаб первого корпуса — одно огорчение, начальник штаба — какой-то кретин…»