Грозное лето
Шрифт:
— Передавайте вашему старшему, — сказал он, — немедленно занять телеграф, почту, перерезать все провода, ведущие в сторону противника. Да вон ваш подъесаул, кажется. Подъесаул! — позвал он казачьего офицера и повторил приказание.
Крымова хорошо знали едва ли не все офицеры, и подъесаул, козырнув, разделил сотню, и казаки группами поскакали в центр города.
А на улице уже поднялся шум голосов, веселых и злых, визг, и смех, и крики возмущенных женщин, которых осматривали и задирали подолы юбок. И находили переодетых
А-а, под милушкины наряды подделываетесь, шкуры?
— Храбрые, как львы, а трусливые, как прусские зайцы?
— Скидай с них всю амуницию, пусть они покрасуются перед своими фрау! — весело кричали со всех сторон.
Разоблаченных толкали в спину прикладами, награждали всякими прозвищами и уводили в тыл колонны. И забывали обыскать. Но пленные и не думали пользоваться оружием, которое было при них, и покорно шли с поднятыми руками, пристыженные и опозоренные перед своими согражданами.
— Оружие! Обыскать каждого! — приказал Александр и сам стал обыскивать ландштурмистов.
И отобрал у четверых парабеллумы и гранаты. Но пятый — огромный рыжий детина — бросился бежать и на ходу отстреливаться.
И ранил казака.
Казак догнал его, вздыбил коня и зарубил. А потом и сам сник и упал на шею коню.
Вскоре все стало стихать, крики пропали, и колонны солдат продолжали свой путь.
— Ать-два, ать-два, — слышалась команда.
Еще хрустели под ногами и колесами битые стекла.
В Остроленку, в штаб армии Александр приехал перед вечером.
Солнце стояло еще высоко и жара не спала, однако дышать было уже легче, вернее, лишь казалось, что легче, после утомительной тряски на автомобиле Крымова и обжигающего ветерка, дувшего в лицо всю дорогу.
Приведя себя в порядок с дороги, Александр явился в штаб, как и положено, — выбритый, начищенный и подтянутый, и стоявшие в тени под развесистой ивой офицеры связи с легкой иронией заметили:
— Штабс-капитан, вы с бала прибыли или с театра военных действий? Вас письмо уже заждалось. Из Петербурга.
Александр подошел, поздоровался с офицерами кивком головы и молча взял письмо, а уж потом сказал:
— Спасибо. Обсуждаете, где я был? В Нейденбурге, господа. На фронте.
Александр распечатал письмо, отошел в сторону и прочитал: Надежда сообщала, что Верочка недавно проводила в действующую армию и Алексея, ушел добровольцем, хотя по семейным обстоятельствам имел чистую, что отец болеет по-прежнему печенью и неизвестно, дотянет ли до конца войны, что Василий тоже собирается на позиции, да владыка не пускает и намеревается перевести его в кафедральный собор первым дьяконом. От Михаила же нет ни слуху ни духу, и что он делает в Париже — неизвестно. Очевидно, продолжает учиться в Сорбонне, хотя какое теперь учение? Да и кто его возьмет в армию, плоскоступа?
Так писала Надежда мелким почерком и на полях сообщала: «Я еду на ваш театр, а где служу, потом сообщу.
Александр вспомнил Новочеркасск, размолвку, и ему неприятно стало, что Надежда лицемерит. О какой встрече может идти речь после всего того, что она наговорила ему в Новочеркасске незадолго до войны? А после жили, как чужие. И он вложил письмо в конверт и посмотрел на почтовый штемпель: письмо было из Петербурга.
В это время из окна приемной командующего раздался тоненький голос:
— Штабс-капитан Орлов, командующий спрашивал о тебе, так что приготовься.
Это говорил адъютант Самсонова, и Александр заспешил в приемную.
Андрей Листов окликнул его:
— Александр, а как же с Надеждой? Что думаешь ответить?
Александр задержался на минуту, подумал и ответил:
— Следует ли? И куда отвечать?
И скрылся в здании штаба, а Андрей Листов стоял и думал: «Значит, далеко зашло, и чем кончится — трудно и сказать. Надежда не понимает всего происходящего. Или пока делает вид, что не понимает».
И ушел, мрачный и сосредоточенный, будто это был и не Андрей Листов, весельчак и бесшабашная головушка. Офицеры, что стояли все еще в стороне, так и сказали:
— Непонятный человек: то слишком веселый, то слишком серьезный. Или Орлов что-нибудь сказал ему не очень лестное?
Самсонов стоял вместе с Постовским и Филимоновым за старомодным столом на точеных ножках и рассматривал в лупу карту, большую, наполовину свисавшую к дощатому полу. Довольно высокий и плотный, с продолговатым смуглым или загоревшим лицом, обрамленным небольшой подстриженной бородой, с проглядывавшей ямочкой на подбородке и как бы прижатыми усами, он, казалось, совсем и не слушал, что ему говорил генерал-квартирмейстер Филимонов, а думал о чем-то своем.
Александр знал его по Новочеркасску, в бытность его наказным атаманом. Тогда Самсонов был худощавым и даже тонким, как кавказец, с карими искристыми глазами, слегка как бы задумчивыми, и носил небольшую бородку-кустик и такие же небольшие темные усы, и хотя старым казакам это не очень нравилось, однако от этого его борода не удлинялась.
И Александр только сейчас заметил, как будто увидел его впервые: пополнел командующий, тучноват даже стал, как, впрочем, и другие генералы, и произнес, как рапорт отдал:
— Прибыл по вашему приказанию, ваше превосходительство.
— Вижу.
Филимонов, невысокий и худющий, рассказывал: он был в штабе фронта, докладывал начальнику штаба генералу Орановскому о плане дальнейшего наступления второй армии, предлагаемом ее командующим, но его и слушать не стали и сказали, что директивы ставки утверждены верховным главнокомандующим и говорить не о чем. Да еще сделали замечание, что прибыл в ставку без позволения, да еще фактически не пустили к главнокомандующему, сказав, что он находится в Барановичах, у верховного.