Грозные царицы
Шрифт:
Всякий раз, когда трибунал под руководством Никиты Трубецкого выносил смертный приговор, нужно было уточнить способ наказания. Чаще всего заседатели суда довольствовались отсечением головы виновного, но когда речь зашла о судьбе Остермана, в зале раздались голоса, осуждающие такую гуманность в случае, который требовал применения куда более суровой меры. По требованию Василия Долгорукого, только что вернувшегося из ссылки и жаждавшего мщения, Остермана приговорили к колесованию, прежде чем ему отсекут голову, а Миниху предпочли назначить четвертование перед ударом топора, который добьет его. При таких условиях одни лишь преступники, отнесенные к последней категории, имели бы шанс положить голову на плаху, так сказать, нетронутыми, не пережив до этого страшных мук. Однако в финале осужденным был обеспечен приятный сюрприз: когда в назначенный день и час, на глазах толпы зевак, жаждущих крови «предателей», их подведут к эшафоту, на площади должен был появиться гонец из Зимнего с сообщением, что Ее Величество в своей бесконечной доброте удостоила преступника заменой смертной казни на пожизненную ссылку. Толпа, разочарованная тем, что ее лишили увлекательного зрелища, всегда поначалу хотела разорвать в клочья человека, пожалованного монаршей милостью, но затем, словно вдруг озаренная божественным сиянием, принималась благословлять матушку,
К членам Брауншвейгского семейства с бывшей регентшей Анной Леопольдовной во главе отнеслись, учитывая их знатное происхождение, чуть помягче. Им определили местом изгнания Ригу, но потом сослали-таки в Холмогоры на Крайнем Севере.
И вот теперь, отправив куда подальше противников своего дела, Елизавета занялась тем, чтобы заменить на ключевых постах государства опытных людей, которыми она пожертвовала, расчищая для себя территорию. Набор «рекрутов» на эти высокие должности был поручен Лестоку и Воронцову. Место Остермана было отдано ими Алексею Петровичу Бестужеву, а брату его отвели пост, принадлежавший раньше Лёвенвольде, – обер-егермейстера. Самую блестящую компенсацию за примененные к ним в период прежнего царствования карательные меры получили среди военных возвращенные из изгнания Долгорукие. Даже добросовестные мелкие офицеры и служащие, пострадавшие от несправедливости при Анне Леопольдовне, не были забыты. Те, на кого распространилась монаршая милость, принялись делить между собой вещи изгнанников. Описывая этот вальс на костях, прусский посланник Мардефельд сообщит своему суверену Фридриху II: «Наряды, одежда, чулки и тонкое белье графа Лёвенвольда были розданы камергерам императрицы, которым нечем прикрыть свою наготу… Из четырех камер-юнкеров, только что получивших это назначение, двое были прежде лакеями, а третий служил конюхом». [51]
51
Письмо от 27 февраля 1742 г., цит. по: Бриан-Шанинов (Brian-Chaninov). Указ. соч. (Примеч. авт.)
Что касается главных подстрекателей к заговору, то они благодаря Елизавете получили благ еще больше, чем видели в самых сладких снах. Лесток стал графом, личным советником Ее Величества, первым придворным медиком, директором «медицинской коллегии» и обладателем пожизненной пенсии: семь тысяч рублей в год.
Михаил Воронцов, Александр Шувалов и Алексей Разумовский проснулись в одно прекрасное утро великими камергерами и кавалерами Ордена Святого Андрея.
В то же самое время вся компания гренадеров, которая поспособствовала завоеванию Елизаветой Петровной успеха в ночь на 25 ноября 1741 года, была преобразована в отряд личных телохранителей Ее Величества, названный по-немецки «Leib-Kompania». Каждый унтер-офицер, каждый офицер этого элитного подразделения поднялся таким образом на одну ступеньку по служебной лестнице. У каждого на мундире появилась нашивка с девизом: «Верность и рвение».
Некоторым даже было пожаловано звание потомственных дворян с землями и вознаграждением в две тысячи рублей. Алексей Разумовский и Михаил Воронцов, хотя и не понимали ничего в военном деле, были неожиданно произведены в генерал-лейтенанты и получили вместе с воинским званием деньги и поместья.
Несмотря на неоднократные проявления Елизаветой Петровной щедрости в их адрес, «споспешники переворота» требовали все новых и новых тому подтверждений. Мотовство императрицы, доказанное пролившимся на «лейб-компанию» дождем благодеяний, далеко не удовлетворило их аппетитов, напротив, вскружило им головы. Поскольку им было «все дано», они решили, что отныне им «все позволено». Их восхищение матушкой переросло в фамильярность, если не самодовольную наглость. В окружении Елизаветы «лейб-компанцев» называли «гренадерами-творцами», потому что они «сотворили» новую императрицу, или «взрослыми детьми Елизаветы», потому что она относилась к ним с почти материнской снисходительностью. Раздраженный наглостью этих простонародных выскочек, Мардефельд жалуется в очередном донесении королю прусскому Фридриху II: «Они из дворца не выходят; получая в нем хорошее помещение и хорошую пищу… разгуливают по галереям, во время приемов Ее Величества расхаживают между высокопоставленными лицами… играют в фараон за тем же столом, где сидит императрица, и ее снисходительность к ним настолько велика, что она даже подписала указ о чеканке фигуры гренадера на обратной стороне рублевой монеты… Я знаю случай, когда один гренадер пожелал купить глиняный горшок за три копейки; продавец же не соглашался отдать его дешевле шести копеек, тогда тот прицелился из своего ружья и убил его на месте».
Казимир Валишевский в книге «Дочь Петра Великого» пишет о том, что в том же месяце того же года «английский министр Финч рассказывал, в свою очередь, что, когда один из этих солдат был наказан принцем Гессен-Гомбургским за особо безобразную выходку, все его товарищи решили не появляться больше при дворе. Елизавета взволновалась:
– Где же мои дети?
Узнав, в чем дело, она отменила наказание; можно себе представить, какое это произвело действие. Всеми способами она старалась укрепить в лейб-компанцах мысль, что новый режим, созданный при их помощи насильственным путем, нуждался в них и в дальнейших насильственных действиях, чтобы удержаться у власти».
В выборе своих ближайших сотрудников императрица старалась отдавать предпочтение русским, но, как бы ни хотелось ей без этого обойтись, все-таки порой обстоятельства вынуждали ее прибегать к помощи иностранцев в тех областях, где нужен был хоть минимум компетентности. Вот потому-то и появились вновь на российском горизонте, точнее – в Санкт-Петербурге, одна
Положение Елизаветы было сложным. С одной стороны, она не могла окончательно определиться и понять, как же лучше вести себя под натиском маркиза Ла Шетарди, борющегося за интересы Франции, и Мардефельда, с точно таким же рвением отстаивающего немецкие интересы, чтобы примирить все это со стратегическими и тактическими задачами, на исполнении которых постоянно настаивал Бестужев, старавшийся быть прежде всего русским и ставить на первое место интересы России, с другой – внутренняя жизнь империи требовала, как ей самой казалось, решений, ничуть не менее безотлагательных. Думая о завтрашнем дне, она попутно реорганизовала устаревший Сенат, который отныне держал в своих руках и законодательные инициативы, и юридическую власть; она заменила бездействующий Кабинет личной Канцелярией Ее Величества; увеличила всевозможные пошлины, в том числе и городскую ввозную пошлину на продукты питания и некоторые товары; приказала усилить приток иностранных «колонистов», чтобы обеспечить прирост населения в безлюдных доселе южных областях России. Но все эти меры чисто административного порядка не излечивали подтачивавшего царицу глубокого беспокойства, не дававшего ей спать по ночам.
Каково будущее династии? Эта мысль не отступала от Елизаветы Петровны ни на минуту. Что станет со страной, если по той или иной причине ей придется уступить свое место? Не имея детей, она всегда опасалась, что, не дай-то Бог, в случае ее смерти или – как знать? – очередного заговора престол перейдет к бывшему царю-младенцу, Иоанну VI, которого она лишила трона, но который пока остается единственным ее законным наследником. Конечно, сейчас ребенок вместе с родителями находится в Риге, но ведь они способны вернуться в результате какой-нибудь очередной политической перестановки, которые стали такими привычными в России. Чтобы предохранить себя от подобной возможности, Елизавета видела только одно средство: назначить и заставить всех признать прямо с сегодняшнего дня единственного неоспоримого ее наследника. Собственно, выбирать было не из кого, и Елизавета не колебалась: по ее мнению, никто, кроме сына ее покойной сестры Анны Петровны, юного принца Карла-Петра-Ульриха Голштин-Готторпского, не достоин был столь высокого назначения. Отец мальчика, Карл-Фридрих Голштин-Готторпский, умер еще в 1739 году, он сам был сиротой, помещенным в четырнадцать лет под опеку своего дяди, Адольфа-Фридриха Голштинского, епископа Любекского. Растрогавшись печальной судьбой младенца, лишившегося матери несколько дней спустя после крестин, Елизавета, тем не менее, никогда всерьез о нем не заботилась и судьбой до тех пор его не занималась. А теперь внезапно сочла себя обязанной пожертвовать всем ради сохранения духа семьи и наверстать упущенное. Со стороны дядюшки-епископа не ожидалось никаких затруднений, но – что скажут русские люди? Ба! Разве в первый раз ими будет править на три четверти иностранец по крови? Стоило Елизавете выстроить в уме этот касающийся всей страны проект достаточно ясно, как начались связанные с ним переговоры между Россией и Германией.
Несмотря на то, что были приняты все обычные меры надлежащей секретности, слухи об этих переговорах быстро разнеслись по Европе и достигли ушей европейских министров иностранных дел. Ла Шетарди, естественно, заволновался и стал ломать голову, решая вопрос о том, что же, какие надежные препоны поставить перед началом нового немецкого вторжения в Россию. Догадавшись, что частично общественное мнение будет против ее планов, Елизавета Петровна поспешила сжечь за собою мосты. Даже не предупредив об этом ни Сенат, ни Бестужева, она отправила барона Николая Корфа в Киль, чтобы он привез оттуда «наследника престола». Она даже не потрудилась собрать заранее информацию о том, что же он собою представляет: раз этот мальчик – сын любимой сестры императрицы и ее, Елизаветы, собственный племянник, значит, он не может быть наделен свыше никакими другими чертами внешности и характера, кроме самых что ни на есть отменных! Она ожидала встречи с ним и волновалась так, как, наверное, способна волноваться лишь беременная женщина, которой не терпится увидеть лицо сына, подаренного ей Небом после долгого периода вызревания его в утробе.
Путешествие барона Николая Корфа в Киль совершалось в такой тайне, что приезд Петра-Ульриха в Санкт-Петербург 5 февраля 1742 года остался почти не замеченным при дворе. Впервые увидев племянника, Елизавета, которая готовилась к бурному пробуждению в ней с первого же взгляда материнской любви, окаменела от удивления. Вместо прелестного Элиасена [52] перед ней оказался тощий косоглазый верзила, который исподтишка усмехался, говорил только по-немецки, хотя и тут не способен был двух слов связать, и глядел на тетку взглядом затравленного лисенка. Ничего себе подарочек она уготовила России! Подавляя разочарование, императрица приветливо улыбнулась новоприбывшему, «тотчас же, – как пишет К.Валишевский, – возложила на своего племянника андреевскую ленту, поручила Симону Теодорскому приготовить его к принятию православия, торжественно отпраздновала день его рождения – ему минуло четырнадцать лет – и увезла его в Москву», где приказала специально нанятым педагогам обучить подростка русскому языку.
52
Персонаж трагедии Жана Расина «Атали», мальчик царского происхождения, чудом спасшийся от страшной смерти и тайно воспитанный в храме. Этим именем часто обозначают ребенка знатного происхождения, которого, после многих опасностей, ожидает блестящая участь. (Примеч. пер.)