Грозовая степь
Шрифт:
На том месте, где мы чуть не распрощались с жизнью, плавали измятые, сорванные кувшинки и лепешистые листья. Место уже затягивалось ряской.
Шагнув, я наступил на что-то круглое. Это была бутылка, вывалившаяся из кошелки, которую я опрокинул, когда метался по берегу. Бумажная затычка откупорилась, и из полупустой бутылки резко пахло самогоном. Тут же лежало что-то сальное, завернутое в газету, рядом буханка хлеба и перья зеленого лука.
Сзади послышался шорох, я повернулся. Пронька стоял на ногах и настороженно следил за мной.
Мы долго и молча
Трезвея от острого укола догадки, я понял, что Пронька кому-то нес еду. Пронька шел в лес! Кому он нес еду?
Мы смотрели друг другу в глаза и понимали, что мы враги. И не просто враги-мальчишки, которые через день-два помирятся, а враги по-взрослому, враги на всю жизнь, враги насмерть. Всего несколько минут назад я кинулся его спасать, вместе выбирались из воды, а теперь мы снова враги. Я пошел прочь. Шел и думал: если бы сразу знал, что тонет Пронька, если бы знал, что он несет еду в лес, стал бы я его спасать? Ломал голову и не мог найти ответа.
Лошадей я нашел забившимися в самую чащу от немилосердных в полдень слепней.
— Чего ты так долго? — спросил дед. — И мокрый.
— Сорвался в воду, — ответил я.
О Проньке ничего не сказал. Решил разгадать все сам.
Глава восемнадцатая
Дни стоят изумительные. До краев налитые пряным запахом цветочного царства, пылают ранними зорями, а вечерами полны звона кузнечиков, свежести и покоя. Изредка величаво проплывет по небосводу тучка, вытряхнет дождь с молниями, и опять первозданно сияет высь.
Я хожу по пояс голый и стал черный, как негр. Руки болят. Дед говорит: силой наливаются. И мне приятна эта боль.
Раз в полдень, когда я собрался идти купаться, дед сказал:
— Дождик будет: паук пряжу свою собирает.
Я не поверил дедову предсказанию — уж больно чисто было небо — и ушел на Ключарку.
Берега ее заросли черемухой, тальником, смородиной. Все это буйно переплетено цепкими плетями дикого хмеля и превратилось в непролазные чащи.
Я люблю эти дрёмы.
Продираюсь сквозь них и выхожу на облюбованный мною мысок. В тихой заводи отражаются стрекозы. По воде стремительно, как мальчишки на коньках, скользят жуки-водомеры. На недалеком перекате дремотно перешептываются солнечные струи.
Воздух здесь пропитан запахом воды и едва внятного аромата белых кувшинок. В камыше противоположного берега жируют утки. Слышно призывное покрякивание матки и пискотня выводка. Верхушки камыша вздрагивают — это утята пробираются за маткой.
Захожу в воду и погружаюсь все глубже и глубже, а мне кажется, что иду в гору, и я невольно поднимаю при каждом шаге ногу выше. Так бывает, когда глядишь в воду в солнечный день.
Вода светлая-светлая, будто упал на землю осколок неба вместе с облаками, и я купаюсь среди этих облаков.
Потом валяюсь на песке, вдыхаю его горячий пресный запах и ни о чем не думаю.
Прискакала верхами ватага мальчишек. Врезались в тишь, раскололи глянец речки, зернистыми
Сверкая белыми задами и черными пятками, мальчишки ныряют прямо с лошадей и достают грязь со дна в доказательство того, что донырнули.
— Айда на протоку! — кричит рыжий мальчишка, вихляясь на гнедом мерине.
— Там глыбко, — откликается другой.
— Не-е! Не глыбко! Тебе по пазушку, по шейку не будет.
Мальчишек этих я не знаю и слежу за ними настороженно: не полезут ли драться.
— Эй!
Это мне.
— Айда с нами! Лошадь дадим.
Но мне скоро возвращаться к деду, и я отказываюсь. С криком, со свистом ускакали мальчишки на протоку.
И снова я один. И опять застойная дремотная тишина кругом. Смотрю, как по серебристо-сиреневому плесу пробегает легкая рябь, как стайка пескарей лениво шевелит плавниками в золотых лучах, пронизывающих воду, и кажется мне все это сказкой, зачарованным царством. Может, здесь по ночам выходят русалки и плетут венки из белых лилий?
И я не удивился, когда наяву увидел русалку.
Откуда она появилась, не заметил. Из воды, знать. Она возникла на песке и скинула красненькое платьице. У меня перехватило дух.
А русалка вся тянулась к солнцу и вдруг крикнула:
— Эге-ге-гей!
Крик скользнул по воде и исчез где-то в вышине, потом откуда-то вернулось эхо, будто кто окликнул:
«Э-эй!»
Окликнул грустно и призывно, как кричат журавли по осени.
У меня гулко заколотилось сердце. А русалка, смеясь и крича что-то, бросилась в воду и подняла сверкающие, как драгоценные камушки, брызги.
Я схватил штаны и потихоньку выбрался из кустов. И, только порядочно отмахав по берегу, сообразил вдруг, что это же не русалка, а Аленка-тихоня! Ну конечно, она! Я встал, как на столб налетел. Сроду бы не поверил, что она такая… такая… Я никак не мог подобрать слова. И откуда она здесь? В голове все у меня перепуталось: и русалка, и Аленка, и легенда, и правда. Какой-то хмель ударил в голову, и я вдруг ни с того ни с сего тоже вскинул руки к солнцу и закричал:
— Эге-ге-гей!
И откуда-то с выси откликнулось эхо. А мне вдруг захотелось плакать. Может, оттого, что увидел русалку, может, от степных далей, от счастья, может, от смутного предчувствия, что скоро кончатся счастливые дни моего детства.
И только теперь я заметил, как из-за горизонта выползает иссиня-черная туча с фиолетовыми подпалинами и доносится сдержанное погромыхивание.
Степь выжидающе замерла. Я с удивлением ясно почувствовал тишину — настороженную, безмолвную…
Дохнуло ветром, по траве пробежала рябь, и вот уже волнами заходил кустарник, белея изнанкой листьев. Порыв ветра раздробил стеклянный покров Ключарки, вздыбил волны.
Громче и громче рокотал гром. Я пустился бежать. Догоняя, двигалась сверкающая на солнце стена водопада, окруженная облаком мелкого буса. Шум все нарастал и нарастал.