Грозовая степь
Шрифт:
Я снова один.
В безмерной пустоте мерцают звезды, вспыхивают на горизонте хлебозоры: рожь наливается.
Подбрасываю в костер. Ветки сначала чернеют, шипят, брызгают пеной, потом накаляются и превращаются в диковинные заросли и огненные цветы. Чего только не увидишь, глядя на костер! Потом ветки начинают сереть, покрываться хлопьями пепла и мягко рассыпаются от одного только взгляда. Я люблю смотреть на костер, будь то ночное, или пионерский, или наш дикий, мальчишеский.
Вспоминаю ребят. Как они там, в селе? Озоруют? Вспомнил, как перед моим отъездом на покос мы перепугали бабку Фатинью.
Она
Мы взяли длинную нитку, ссучили потолще — целый тюрючок ниток ушло! — и прикололи ее к раме окна бабки Фатиньи. А возле иголки к нитке подвесили гайку. Другой конец нитки был у нас в руках. Если нитку подергать, то гайка будет стучать в окно. Мы примостились в канаве через дорогу и, как только в избе бабки Фатиньи затихло, стали потихоньку подергивать за нитку. Раздался осторожный стук по стеклу. В окно выглянула бабка Фатинья. Посмотрела-посмотрела — никого не видать. Легла, наверно. Мы опять подергали. Бабка опять выглянула. Опять никого нет. А на третий раз перед окном встал Степка, завернутый в белую простыню, которую я стащил дома. Бабка выглянула и, выпучив глаза, закрестилась. Потом заорала дурным голосом и, кажется, упала. Мы тоже перепугались и разбежались, позабыв нитки с гайкой. Утром бабка нашла наше приспособление и поняла, что это мальчишки. А кто — не знала. Поэтому кричала на всех подряд: «Напасти на вас нету, окаянные! Анчихристы проклятые!..»
Сырой ивовый прут лопнул в костре, как бомба, брызнули искры. Я вздрогнул. Костер затухал. Я подбросил веток и снова задумался, уставясь на огонь.
Уснул незаметно. Во сне видел, как Аленка-тихоня вышла из воды и вместо ног у нее был рыбий хвост, как у русалок. Подошла и говорит: «Если бы ты не дрался, я бы показала тебе, где Воронок и куда Пронька еду нес». — «Плевать, — ответил я и полез в Ключарку. — Буду я еще с тобой разговаривать, ябеда». Нырнул и вижу — русалки хоровод водят. Значит, правда все это, а не выдумки. Подплывает ко мне русалка и говорит: «Левко, найди среди нас Воронка». — «Чего это она? — думаю я. — Ленькой меня зовут. И откуда здесь Воронок?» И тут вижу — не русалка это вовсе, а опять Аленка-тихоня. И говорит она мне: «Шагай, шатала! Все равно от тебя одни репьи заместо молока». Я еще больше удивился и пошел-поплыл под водой. А вода ледяная, дрожь берет.
Проснулся от холода. Костер погас. Был знобкий предрассветный час. Я закутался поплотней в дедов полушубок и уставился на небо.
Сколько сидел в устоявшейся тишине, не знаю. Но ночь вдруг поблекла, и неизвестно откуда подкралось утро. Выцвела чернота неба, потухли звезды, откуда-то сверху, из-за тумана, просочился зыбкий свет. Небо озарилось чистой слабой синевой, стало еще холоднее.
По земле пробирался туман, скрадывая звуки. Поэтому, должно быть, и не слышал я, как подъехал дед. Только удивился, когда из тумана выплыл Гнедко без ног, а за ним — половина деда. Он сидел на телеге, опустив ноги в зыбкий туман, как в воду. Все это было как во сне. Заливистое ржание окончательно стряхнуло с меня дрёму.
— Жив? — натянул дед вожжи. — Тпру-у, стой!
— Жив, — как можно равнодушнее ответил я: мол, плевое дело — провести ночь в поле одному.
Глава
Сено высохло, начинаем копнить. Дед серьезен и чем-то, видать, озабочен. Часто поглядывает на лесок за озером. А я поглядываю совсем в другую сторону, где работает бригада Яшки Рыжего. Я не знаю, как подъехать к деду.
— Дедушка!
— А?
— Вон тоже косят.
— Вижу.
Из-под руки дед глядит в степь, где видны разноцветные пятна рубах и тихо стрекочут две сенокосилки. Две другие чернеют неподвижно, словно подбитые птицы.
— Лошадей у них не хватает: косилки стоят.
Дед смотрит на меня:
— Привыкай напрямик говорить.
— У нас лошади стоят, — напрямик говорю я, — а у них косилки. Личные частники мы, что ли?
— Ишь ты, «личные частники»! Это кто же тебя надоумил?
— Яшка приходил.
— Вона! Знакомство свел.
Я боюсь, что дед не согласится, и начинаю доказывать, что люди должны помогать друг другу. Дед слушает не перебивая. Когда я исчерпываю все доводы, он говорит:
— Всё? Эк, разъершился! Аж покраснел… Помочь можно, чего ж не помочь. Вот закончим сегодня копнить и поможем твоему Яшке.
К полудню к нам подъехал верхом Мамочка.
— Эй, косари, бог на помощь! — крикнул он, соскакивая с запыленного низкорослого конька. — Напиться не дадите?
Я притащил туесок с водой. Мамочка долго не отрывался от посудины.
— Эх, хороша водица! — крякнул Мамочка, вытер губы и снова припал к туеску.
Вода ручейком сбегала по подбородку, по кадыку, сновавшему вверх-вниз, и убегала за ворот, оставляя светлую морщинку на запыленной коже.
Наконец он напился, и они с дедом закурили.
— Ну как, Данила Петрович, не примечал?
— Не приметно покуда, — ответил дед.
— А ты, парень, не видал тут случайно посторонних людей?
— Видал. Яшка приходил.
— Какой Яшка? — насторожился Мамочка.
Я пояснил.
— Какой же это посторонний? — сказал Мамочка. — Надо различать людей. Так ты и меня в посторонние запишешь. Во-первых, я о взрослых говорю, а во-вторых, о тех, кому здесь делать нечего. Понял? Таких видал?
— Видал. — И я рассказал все о Проньке и о своей разведке.
— Та-ак, — протянул Мамочка. — Значит, самогон нес, вызверок? Ясно. А ты, парень, уже большой, а того не мерекаешь, что в таком деле нельзя одному. И до се молчал. Это ты плохую услугу нам сделал. Опять как с продавцом. Понимать надо, голова — два уха.
Мамочка посмотрел на лес долгим, изучающим взглядом, будто хотел проглядеть его насквозь.
— Так мы и предполагали. Тут они. Не спугнул ли ты их ненароком своей разведкой? Ить это ж надо такую мечту поиметь: самому выследить! Эх, парень, парень!..
Мамочка сел на конька и тронул поводья. Конек, ёкая селезенкой, взял с места рысью.
— Конец Воронку приходит, вчера под ним коня убили, — сказал дед, всаживая вилы в копешку. — Сколь веревочка ни вейся, а конец будет.
Встретили нас сдержанно. Крестьяне бросили работу и глядели, как мы приближаемся. Я немного растерялся, запоглядывал на деда, но он невозмутимо правил лошадей на луг. Навстречу бежал рыжий Яшка, размахивая руками и горланил:
— Я говорил, что приедут, я говорил! Ура-а! Смерть золотопогонникам!