Группа Тревиля
Шрифт:
И вот они хлопали Арамиса по плечу и спрашивали:
— А ты ведь тоже яхтами занимался?
— Да, — он им так, с усмешечкой. — Только я этим как спортом уже не занимаюсь.
— Что, — спрашивают его сочувственно, — проблемы со здоровьем?
— Да нет. Я когда выиграл чемпионат мира, то как-то потерял к этому интерес.
Банковские служащие звучно клацнули челюстями.
— Так это ты был в Гамбурге в две тыщи втором, в классе «микро»?
— Да, это мы — только что построили яхту и решили опробовать. Вот так и получилось. А за несколько лет до этого, в Канаде, меня взяли на борт, чтобы пройти на
Ну, ё-моё, думаю, такие люди и без охраны.
Но так или иначе, он приехал сюда.
Потом я узнал подробности, но — нет, не мог он Мишаню завалить.
Даже если бы они поругались, даже если б напились и вспомнили былые обиды — а я знаю, что им было, что делить.
Да и корысти ему нету никакой.
Не тот стиль, вот что я скажу.
И тут вижу, как он себя ведёт. Зона-то всё показывает, она сразу человека выявляет — то ли он для понтов сюда залез, то ли бабла пришёл порубить, то ли вовсе с глузду съехал.
А так-то я любил всех. Я Атоса любил — Атос был благо-о-о-ородный, он всем помогал.
Он нам всем сильно помог, и мне в том числе.
Я-то довольно давно обретался в научном городке. Квартира в Москве была продана, семейная жизнь не сложилась, я начал попивать и сразу же согласился поехать в Зону.
Если бы мне предложили ехать лаборантом, я бы и то согласился. Но контракт был на инженера-исследователя, что даже тешило моё самолюбие.
Я не подозревал, в какую банку со скорпионами я попаду.
Тогда русская группа была небольшая, несколько человек, в числе которых одна женщина.
Начальником у нас был Шершень, человек весьма своеобразный.
Владислав Кимович был человек очень старательный, я помню его ещё в те времена, когда он воевал с несчастным Маракиным, и с небожьей помощью разных партийных товарищей этого самого Маракина и загасил. Моё-то дело сторона, я был просто наблюдатель, но маракинских мушкетёров мне тогда было очень жалко. Но — высоко взлетел, так больнее падать.
Владислав Кимович был всегда тщательно выбрит и носил причёску, которая называется «внутренний заём», когда одна прядь накладывается на начинающую лысеть голову. Это, впрочем, была единственная его слабость. Был он полноват, если не сказать толстоват.
Про Владислава Кимовича говорили разное, некоторые были недовольны, что он подписывает своим именем все работы группы, да и все гранты были оформлены на него.
Но тут претензии дело сложное — я знал ещё с университетских времён закон о братских могилах научных публикаций. В эти могилы валились все — и теоретики, и экспериментаторы. Как сюда не включить начальника, непонятно. Он всё-таки принимал участие, и иногда его помощь, даже административная, была куда важнее, чем лишняя серия экспериментов. Но недовольные всегда находятся — отчего Шершень и Шатрова, Шершень и Аврерин, отчего так? Ну я бы не моргнув глазом внёс бы начальство в список авторов — но самостоятельных исследований у меня не было. Я больше сидел в баре и ходил на выходы. Выходы были делом опасным, как ни крути.
Да и в таких случаях начальство всегда отмазывается, и отмазывается довольно правильно: вот скажет Шершень, что молекулярный
Когда я начал работать тут, мне в общем было пофигу как они там собачатся, я учёным себя не считал, но потом пошли дрязги.
Владислав Кимович при этом говаривал, что, дескать, народ у нас после Перестройки то хамоват, то бросается в другую крайность — псевдощепетилен. Работа готова, пора закрывать грант, нужно публиковать и отчитываться — так нет! Все чем-то недовольны, что-то кажется необоснованным… Все хотят ещё раз проверять, и нужны деньги, а у него, Шершня, денег нет, он их не печатает. И вот получается глупое положение, подрывающее возможность получать новые гранты…
В коридорах или в баре я слышал только раздражённые разговоры типа:
— А тебя это не касается! Понимаешь? Совершенно не касается!
— Нет, меня это касается! Потому что это мои деньги!
— Я уже слышал, и надоело! Я прошу только одного: дайте мне отработать мой контракт, и провалитесь вы в самые глубокие тартарары…
Потом и вовсе люди перестали разговаривать друг с другом, писали какие-то бесчисленные доносы. Объяснялись они через меня, но я быстро это прекратил. У меня был свой способ — я просто переводил все полагающиеся деньги на карточку, а с карточки они каждый день падали на счета бара «Пилов». Этим скопидомам было меня не понять, но в итоге один я сохранил рассудок.
Один мушкетёр так и говорил, когда его спрашивали: «Что вас вынуждает пить?», отвечал: «Трезвое отношение к жизни». Или это был не мушкетёр? Впрочем, не важно.
Важно было, что рецепт оказался верным.
Затем двое наших не поделили девушку. Я так вообще считаю, что женщинам, тем более молодым, на Зоне не место, а у нас была не просто девушка, а довольно красивая. Этакая Лара Крофт — ходила в Зону, вся увешанная оружием, в составе группы, конечно, но всё равно.
Французы её сманивали, те же бельгийцы… Но укатали сивку наши крутые горки — не начальство, собственно, укатало, а весь этот современный НИИЧАВО, все эти грёбаные пауки в банке, я-то помнил её в тот момент, когда она приехала, а вот через два года у неё было по-прежнему милое, но уже какое-то безнадежно усталое лицо.
Мы как-то оказались вдвоём в прозекторской и на фоне большого цинкового стола, слава богу пустого, проговорили всю ночь. Оказалось, что она жутко боится, что с ней разорвут контракт, а Шершень не раз намекал ей на это. Шершень был вообще единственный из научной группы, кто не воспринимал её как женщину, она была для него только участником общей работы. А она очень боялась вернуться к себе в Новосибирск — работа на Зоне была шансом вырваться куда-то, работать за настоящие деньги в настоящих лабораториях. Ей очень не хотелось возвращаться в вымершие и вымерзшие корпуса захиревших институтов.