Групповые люди

Азаров Юрий Петрович

— У нас есть еще одно неоспоримое доказательство, подтверждающее выбор вами тактики борьбы! Когда я познакомился с этими документами, я, Лев Борисович, был просто ошеломлен. Давать такие откровенные и жестокие указания своим подчиненным… И вот тут-то вы не откажетесь. Тут-то уж с поличным вас поймали. Догадываетесь? Потрясены?

— Не знаю, о чем вы…

— Это ваш почерк?

— Пожалуй…

— И эти слова написаны вашей рукой. "Вы должны… знать, что бороться можно двояко: один род борьбы — это законы, другой — сила; первый свойствен человеку, второй — зверю. Так как, однако, первого очень часто недостаточно, приходится обращаться ко второму. Следовательно, необходимо уметь хорошо владеть природой как зверя, так и человека". Это ваш ответ на вопросы членов вашей организации: "Допустимы ли безнравственные

средства в борьбе с партией?" Это ваше саморазоблачение и признание в том, что вы пользуетесь звериными способами достижения своих коварно-преступных целей.

— Но это же не мои слова. Эти слова принадлежат Макиавелли и написаны им были около пятисот лет назад…

— Послушайте, Каменев, мы с вами старые конспираторы и хорошо знаем, как ведется подпольная работа. Вы не случайно решили издавать сочинения Макиавелли. Вы проявили к нему особый интерес и именно поэтому решили написать предисловие к первому тому. Может быть, вы станете отрицать, что проявили особый интерес к Макиавелли?

— Нет, этого я не стану отрицать. Больше того, скажу, что вопросы власти и нравственности, точнее, безнравственности — коренная проблема и для сегодняшнего дня. Разве это вы станете отрицать, Андрей Януарьевич? Разве для вас этой проблемы нет? Разве вы не мучаетесь оттого, что совершаете ошибки и можете вынести несправедливый приговор?

— Демагогия! Вы здесь свою демагогию не разводите! Вы сооружали взрывчатку двух видов. Первая — это различное оружие плюс боевые террористические группы, а второе — это идеология, идеологическая диверсия, и здесь Макиавелли является вашим основным снарядом, который вы направили против государства! Вы, как и ваш духовный наставник и ваш родственник Троцкий, взяли на вооружение самые гнусные средства борьбы: убийство, коварство, вероломство, маскировку и подстрекательство. Вы полностью себя разоблачили, и вина ваша доказана. Вы выдали себя с головы до ног! Падаль проклятая! Мразь вонючая! Навозная гадина!

— Я просил бы без оскорблений…

— Ах ты сволочь! Ты еще за смерть Ленина нам ответишь! Арестовать, видите ли, он хотел вождя революции! Да я тебя, гнида паршивая, только за это к стенке поставлю… — и Вышинский разразился такой неслыханной нецензурной бранью, что Каменев ни с того ни с сего истерично расхохотался. Вышинский застучал крохотными напомаженными ручками по столу. Два амбала-чекиста вбежали в кабинет и вытащили смеющегося Каменева в коридор.

27

Если бы Каменеву принесли тогда пачку свежих газет, он бы прочел: "Смерть предателям!", "Если враг не сдается, его уничтожают", "Высшую меру зарвавшимся псам!", "Нашу большевистскую беспощадность к наймитам империализма!", "К стенке!". Слесари, инженеры, колхозники, врачи, учителя, академики, писатели, домохозяйки, пионеры и комсомольцы с разных мест великой державы клеймили Каменева и Зиновьева последними словами. Ратовал за суровый приговор и Бухарин. И Карл Радек писал: "Банде наемных убийц не должно быть пощады!" И Пятаков: "Уничтожить их, как последнюю зловонную падаль!" В лексиконе печати, лидеров партии, ведомств что-то от сточной ямы. "Ведомства-говно; декреты-говно" (Ленин, ПСС, т. 44, с. 369). Ругатели!

Мне и мой приятель Попов скажет:

— Все они одна шайка. Фанатики массовых убийств! Борьба шла только за свои шкуры. В лучшем случае за жизнь близких.

— Наверное, это не совсем так, — возражал я. — Каменев — интеллигент. Мученик. В нем было сознание истинного искупительства.

— Какое может быть искупительство у уголовника? Он — тот самый преступник, которому не суждено было стать Пилатом. Они и перед смертью не раскаялись в том, что погубили тысячи жизней. Зиновьева и Каменева не реабилитировать надо, а судить судом праведным! Оправдывая их теперь, мы по-новому растлеваем души людские. Нельзя очиститься, постоянно ныряя в сточные ямы.

— А нам и нырять не надо, — сказал я мрачно. — Мы в этих ямах всегда. И коль так случилось, надо по крайней мере понять природу нашего отечественного зла. Разобраться в сегодняшнем палачестве.

Мое воображение ведет изнурительную работу, воссоздавая картины человеческих падений. Оно стремится проникнуть в тайну мстительной лжи, ликующего коварства и отчаянного страдания. Фактов

предостаточно. Чего стоит одно признание Сталина: "Выискать врага, отработать каждую деталь удара, насладиться неотвратимостью мщения — и затем пойти отдыхать… Что может быть слаще этого?"… Бухарин как-то заметит еще в двадцать третьем году: "Он беспринципный интриган. Он всегда держит кинжал за пазухой. Жажда власти и наслаждение местью — вот что движет им". И Каменев знал палаческую сущность Сталина. Знал, что Коба казнит его, казнит близких, сторонников. Каменевский гуманитарный ум, извращенный предательствами и коварствами, жестокостью и неверием, отступничеством и ложью, искал спасение не в нравственных средствах, не в правде и просветленности, а в беспринципности и аморальности. Однако интеллигент, ставший уголовником, неумело пользовался воровскими средствами. Он шел на сговор: торговался мелко и подловато. И на этом подсек его великий кормчий. Я допускал возможную встречу двух лидеров партии. Отчетливо представлял себе это "чередование мести и страдания". (Здесь я процитировал Макаренко, игравшего с детьми в "палача и доносчика": "игра имела главную прелесть в чередовании страдания и мести", "я заставлял жертву терять чувство собственного достоинства", "я в роли судьи приговорил его к двенадцати горячим, а в следующем туре, будучи катом, безжалостно дробил его руку свистящим жгутом": молодежь должна пройти через испытание жестокостью — это одна из заповедей нового общества, новой педагогики.) Сталин давал пример "честного", открытого, смелого палачества. Беспощадность к инакомыслящим — этому надо было научить народ. Нужны были образцы, козлы отпущения. Нужны были судилища. Может быть, он и мучился неспособностью любить других. А Каменев помнил, но не чтил заповедь: "Виновен, ибо светил злодеям!" Ему была понятна, так мне казалось, великая истина: "Был бы я сам праведен, возможно, и преступника, стоящего передо мной, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего перед тобой и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно и пострадай за него сам, его же без укора отпусти". На перекрестьях каменевских и сталинских хитросплетений вспыхивал кровавый предупреждающий свет, звучал насмешливый бесовский голос: "Чуда не будет! А еще раз насладиться чужой бедой, еще раз припасть к сладкой чаше убийств — отчего же?!"

— Да что с тобой? Ты едва держишься на ногах. — Ликующий инквизитор вышел из-за стола. Поддержал осунувшегося Каменева. Помог сесть.

— Ничего, ничего, — едва сумел прошептать ночной гость.

Был второй час ночи. До исполнения приговора оставалось три с лишним часа.

В приоткрытую дверь заглянул Поскребышев. Сталин кивнул ему. Сказал в сторону гостя:

— Надеюсь, не откажешься поужинать со мной?

Каменев пожал плечами.

Поскребышев распахнул дверь. Внесли на двух подносах ужин.

— Я знаю, ты любитель хорошего коньяка. А я предпочитаю винцо. Не мешает работе. Завтра много дел. Собираем совещание передовиков колхозного строительства. А тебе, вольному художнику, можно выпить как следует… Сдал ты за последний год. Сдал, дорогой. Ну, за встречу, — Сталин протянул бокал. Каменев попытался прикоснуться к бокалу, но рука не послушалась. На глазах гостя сверкнули слезы.

— Плохо мне, Коба, — едва слышно прошептал Каменев. — Мне отбили все внутренности…

— Сволочи! Изверги! Кто позволил?! — Сталин встал. Со всей силы влепил фужером в дверь, не в ту, в которую вошел Каменев, а в ту, которая была в глубине кабинета, слева. Тотчас дверь открылась, и на пороге показался Генрих Григорьевич Ягода, нарком внутренних дел. — Что это значит, товарищ Ягода? Грубейшее нарушение социалистической законности! Подследственных истязают — за это вы ответите, товарищ Ягода! Немедленно примите меры по наведению должного порядка!

— Не надо, — слабо проговорил Каменев.

— Что значит не надо? Как они смеют грубо попирать законность?!

В это время другая дверь открылась, показалась фигура Поскребышева. Сталин сказал кратко: "Врача!" Секретарь кивнул головой, закрыл за собой дверь, а через полминуты буквально вошел врач. Сталин отвернулся. Каменеву сделали укол. Когда Сталин и Каменев остались одни, хозяин кабинета сказал, тяжело вздохнув:

— Очень сожалею, Лев Борисович. Очень сожалею, что так получилось…