Грусть белых ночей
Шрифт:
Сергей обменял свою винтовку на автомат — хотелось пофорсить перед местечковыми девчатами. Какой-то щупленький ездовой отдал ему автомат и взял винтовку с большой охотой, но потом едва не случилась беда. Пользоваться как следует автоматом Сергей не умел и в одной хате, переводя переключатель с очереди на одиночные выстрелы, неожиданно выстрелил. Пуля отбила кусочек штукатурки над головой солдата, сидевшего за столом. Тот аж побелел.
— Ты стрелял когда-нибудь? — выкрикнул он.
— Стрелял, — сдерживая волнение, сказал Сергей. — Простите. Нечаянно вышло.
Сергей хотел попасть в
Фронт пролегал километрах в двадцати — тридцати от местечка, как раз в тех местах, где Сергей партизанил. Зима стояла сырая — лужи, грязь. Солдаты, которых отводили на отдых, были почти все простужены; надрывая от натуги легкие, они кашляли, хрипели, стонали во сне.
Сергей мечтал пройти через то же, через что прошли эти солдаты; в противном случае он бы сам себя не уважал, что-то в его душе надломилось бы. Только надев шинель, идя солдатскими дорогами, он обретал право петь военные песни, которых столько за войну народилось и которых он не знал, пока жил в оккупации. Он любил эти песни — «Синий платочек», «Землянку» и некоторые другие.
Прокопчик пришивает подворотничок. Вообще он очень опрятный, аккуратный, внимательно следит за своей внешностью. Даже кругленькое зеркальце носит в кармане, время от времени в него поглядывая. Красавцем Николая не назовешь: чернявое лицо, темные глаза, большой нос, который от холода становится синеватым. Что-то симпатичное в лице у Николая есть, так же как и в его щупловатой фигуре. Из всех местечковых хлопцев, которые едут в эшелоне, наибольший успех у девчат имел Николай. Если остальные стояли с девчиной где-нибудь в укромном месте, держа ее за руку, или, в лучшем случае, сидели на лавочке и несколько раз поцеловались, то про Николая доподлинно известно, что он к девчатам даже домой ходил.
Объяснить толком, почему прекрасный пол так неравнодушен к Николаю, невозможно. В школе Прокопчик учился посредственно, не отличается он также остроумием или другими выдающимися качествами. И все же девчата к нему льнут. Почему? Это остается загадкой. Николай, в отличие от других парней, никогда не говорит с девчатами о серьезном, а если и говорит, то старается все перевести на смешное. Он вообще всегда подчеркивает оборотную, смешную сторону вещей и явлений. И не притворяется, а именно так смотрит на мир.
Однажды Сергею довелось наткнуться на дневник Николая, в который тот записывал важные, на его взгляд, события, — он или принимал в них деятельное участие, или был свидетелем. Не по-товарищески заглядывать без разрешения человека в его дневник. Но Николай как раз из хаты выскочил, и, ожидая его, Сергей не устоял перед искушением прочитать несколько страниц. Там были такие записи: «Мать шинковала капусту. Ходил покупать соль. Вечером ходили с батькой красть доски со строительства. Охранника не было, и мы принесли доски: четыре — батька, три — я...»
—
— Почему я один должен для всех бегать?
— А за чем таким ты особенно бегал?
Николай начинает перечислять, что он сделал для вагона: два раза приносил кипяток, сухостой на розжиг вбросил в теплушку, колено для трубы отыскал, и дым теперь не забивает ветром в вагон.
— Бухгалтер ты, — говорит Сергей.
— Пусть бухгалтер. Но навел бы порядок. Ты даже дневальных не назначишь...
Николай говорит правду. Вместе с тем чего-то не учитывая. Срок, на который выдали продукты, кончается. Значит, скоро прибудут на место. Многие в вагоне незнакомы друг с другом. Пожилые солдаты, которых в вагоне большинство, на знакомство не набиваются, берегут силы, спят, зная, что едут не в гости. Знают и то, что вместе они только на несколько дней, потом окажутся в разных взводах, ротах. Так, как молодые местечковцы, они не держатся друг за друга.
Сергей чувствует: дядьки иначе смотрят на мир, чем он и его товарищи. Впрочем, они больше повидали. Большинство в армии по второму разу, некоторые, кто служил кадровую, — по третьему. Видели дядьки окружение, плен сорок первого года, счастливо выбрались оттуда, прибрели домой. Но и дома под ногами земля горела: партизаны громили полицаев, немцы организовывали карательные экспедиции. Фашисты сожгли, уничтожили деревни, некоторые — вместе с жителями. И вот дядьки снова идут на фронт, а их женам, детям даже пристанища нет: сидят в землянках — голодные, холодные.
Небольшая остановка. Дневальные, которых Сергей все-таки назначил, принесли сразу два ведра кипятку.
Вслед за дневальными в вагон забираются Богдан Мелешка и Костя Титок. Хлопцы наведываются часто.
Зашевелились дядьки. Слезают с верхних и нижних нар, развязывают свои сидоры, черпают кипяток кружками, банками из-под консервов. Дядьки, лежа на нарах, сберегая силы, харч припрятывают. Есть еще у них хлеб, лярд, шпик. С жадностью поглядывают на это богатство Богдан Мелешка и Костя Титок. Видать, и у них кончились припасы.
— Я дурень! — громко заявляет Мелешка. — Два наших отряда пошли на запад. Мог и я быть с хлопцами. Беларусь под немцами, и наша задача — гнать гансов с родной земли. Выпил бы, колбаской закусил...
— Колбасы захотел, — бросает кто-то из дядьков. — Хоть бы «шрапнели» дали. Я два котелка навернул бы...
— Не умели ценить жизнь. Баба наварит чугун картошки, поставит миску простокваши, дак еще нос воротишь...
— Сюда бы тот чугун...
Оценив ситуацию, в разговор вступает Костя Титок:
— Может, выдадут паек гречневой мукой, тогда надо наварить кулаги.
Дядьки посмеиваются:
— Подожди, будет тебе кулага...
— Прижмет, дак прикусишь язык...
Разговор о еде заходит часто. Даже слишком часто. Затосковали по домашним харчам дядьки и хлопцы в запасном полку. Там третья категория, хлеба неплохо давали, а приварок ничтожный. Да и не сидели сложа руки. Таскали из лесу на своих плечах большие бревна — строили новые бараки. О первой категории, которую дают на фронте, мечтали. Первая категория как небо от земли отличается от третьей.