Грусть белых ночей
Шрифт:
Где Прокопчик? За бочками не ходил, и в вагоне его нет. Странный он: смелым, отважным не назовешь, и вместе с тем нет дела, в которое бы он не сунул свой немного синеватый нос. Наконец встретили Прокопчика: по другую сторону эшелона прохаживается с девчатами, с теми, что сопровождают вагон с подарками на фронт. Кавалеров возле них вышагивает, может, с десяток. Девушек только две, но разговор самый оживленный, словно знакомство завязалось давно.
Сергей и Василь ходят, наблюдают за веселой компанией, прислушиваются к беседе. Действительно, удивительный вечер. В запасном полку не было такого и не могло быть.
Какое-то особое, приподнятое настроение владеет Сергеем. С тех пор как надел шинель, так себя не чувствовал. Хочется что-то такое сделать, чем-то выделиться, обратить на себя внимание.
— Люся тебе пишет? — спрашивает Сергей у Василя.
— Пишет.
— Сколько писем получил?
— Четыре.
Сергей от Гали не получил ни одного. Перед его отправкой в запасной полк она приходила в местечко, в хате знакомой одноклассницы они просидели ночь. Но еще через день Сергей повстречал Галю на улице, она даже не остановилась, чтобы поздороваться, и только помахала рукой. Да просто не могла Галя остановиться, так как ее сопровождали два молодых лейтенанта в новых шинелях и ремнях, с блестящими погонами.
Мысли Сергея о жизни возвышенные, поэтому он не находит ничего необычного в поведении девушки. Галя красивая, кавалеров хоть отбавляй, а он не сделал ничего такого, чтобы она бросилась ему на шею. Нет у него командирской шинели, блестящих погон. Пусть пройдет через огонь войны, добудет все это, тогда и думает о любви такой девушки, как Галя.
Но где-то в глубине души живет и обида на Галю. Их дружба началась в школе, тянется более трех лет. Галя (она живет в соседней с местечком деревне) первая написала ему записку, предложив дружить. Сама, между прочим, странно дружбу понимает. От других девчат Сергей получает письма, от Гали — ни одного.
Эшелоны проносятся через станцию не останавливаясь. Может, где-нибудь намечается наступление, подбрасываются подкрепления. Куда только попадут они? На какой фронт? И почему их везут на север, а не на запад?
Неизвестность, неопределенность больше всего бередят душу, угнетают.
Прокопчик вышагивает навстречу. Компанию оставил. Откуда-то появился Костя Титок.
— Мы за дровами ходили, — говорит Сергей Николаю. — Ты у печки зад греешь, а про дрова забыл...
— Я возле девчат погрелся. Тепленькие, сибирячки. Вот только шайка большая собралась. Нельзя крепче прижаться.
— Скотина ты, Николай. О себе одном думаешь.
— Про кого мне еще думать? Если вы такие правильные, думайте о других.
Костя Титок вмешивается в разговор:
— «Прокопчик» и «прохвост» — синонимы: «про» — в том и в другом слове. «Копчик» означает остаток хвоста. Что «прокопчик», что «прохвост» — смысл одинаковый.
Николай не обижается. Перед тем как залезть в вагон, выкладывает новости. Девчата из-за Урала, хотя города не называют. Работают на военном заводе. Так вот, в последнее время даже из армии стали возвращать некоторых, рабочих рук не хватает. Женщины, дети стоят у станков. Призывникам, работающим на заводе, дают броню. Несмотря на возраст...
Теперь все выглядит так, что для того, чтобы выучить эти интересные новости, Николай около девчат и отирался.
— К нам это не относится, — говорит Сергей. — Приняли присягу.
— Почему везут на север?
—
— Уже поздно. Надо спать. Завтра все прояснится. За солдат есть кому думать.
II
Назавтра продолжается то же самое: час едут, два стоят. Время, на которое выдан паек, истекло. Теперь как бы само собой возникает право посягнуть на неприкосновенный запас. Но такого запаса у Сергея, по сути дела, нет. Два сухаря, шмат сала — вот все, что осталось. Проклиная себя за слабоволие, Сергей понемножку отламывает от сухаря. Есть хочется страшно. Он крутит толстые цигарки. Курит, стараясь отогнать голод, но это помогает слабо. Хлопцы держатся лучше. У Василя консервы еще не кончены и сухарей пять или шесть штук. Николай вообще не показывает, что у него есть.
На остановке к ним в теплушку шустро забирается Богдан Мелешка, пулеметчик. Для своих девятнадцати лет Богдан толстоват; его широкое, добродушное лицо густо усеяно веснушками.
— Кому больше сорока — ко мне! — кричит Богдан. Он даже какую-то скомканную бумажку из кармана штанов достает.
— Что такое? — С верхних нар свешивается стриженая, круглая как арбуз голова дядьки.
— В совхоз записываю. Будете, дядьки, репу сеять и картошку. От пуза будете есть репу и бульбу!..
Дядька, немного подумав, бранится и снова прячет голову под шинель.
Рагомед стыдит Мелешку:
— Свернешь голову, Богдан. Нарвешься.
— Что я такое делаю?
— Не паясничай. Людей баламутишь.
— Что, нельзя пошутить? Я народ веселю. Меня можно политруком назначать. У вас какое настроение?.. Лежите день и ночь, от сна опухли. О фронте думать нужно. Как проклятых фашистов выгонять с родной советской земли...
По партизанскому отряду Сергей Мелешку не знает: тот из бригады соседнего района. Хлопец отчаянный. Похваляется: подорвал шесть эшелонов. Похоже на правду.
В запасном полку, в курилке — под нее отвели низенькую темную боковушку, отгородив досками от большого, словно кинозал, помещения роты, — Мелешка, не очень ловко скручивая корявыми пальцами цигарку, обращался к каждому, кто в тот момент там оказывался:
— В партизанах — глушь. Правительство далеко. Совершишь подвиг — и, кроме как в отряде, никто об этом не знает. На фронте другое дело. Я вот дырочку готовлю, — Мелешка тыкал себя пальцами в левую сторону груди.
— Зачем готовить? Пуля сама найдет место...
— Я не про то. Михаил Иванович привинтит мне сюда золотую звездочку...
— Какой Михаил Иванович?
— Он один, Михаил Иванович. Всесоюзный староста. Нашинкую пулями сотни две фрицев — привинтит.
В курилке — тихом, святом для аборигенов запасного полка месте, — сидя на корточках вокруг печки, сделанной из железной бочки, вспоминали дом, кушанья, которые когда-либо пробовали, обсуждали характеры своих непосредственных начальников, и никто никогда не заводил разговора о наградах. Мелешка, первый номер, не отходил от учебного «максима» даже в скупые минуты, которые отпускались солдатам на личные дела. Он мог в считанные мгновения, хоть среди ночи разбуди, разобрать и собрать пулемет, знал в нем самый незаметный винтик, деталь. Он был как живое серебро — стремительный, непоседливый, всегда веселый.