Грусть белых ночей
Шрифт:
Еще он видел гнездышко, вылепленное ласточками в подстрешье хлева, слышал щебет маленьких птенцов, им уже было тесно в родительском гнезде, но еще не хватало сил, чтобы отважиться на самостоятельный вылет, и они только раз за разом высовывали любопытные крошечные головки.
У ласточек был обед. Их родители через короткие, почти равные промежутки времени залетают в хлев, приносят в клювах мошек, и как раз в это время птенцы начинают то весело, то возмущенно щебетать.
Он наконец проснулся, увидел светлую, залитую солнцем комнату с двумя окнами. В одном окне, забившись между двойных рам, стукаясь о стекло и не находя выхода, гудит шмель, через открытую форточку другого доносится чириканье воробьев. Высоцкий еще вчера разглядел, когда добирался в гостиницу, что
Комната угловая, из левого окна видна новая асфальтированная улица, которая спускается к реке, несколько многоэтажных зданий — они почти заслоняют вид на Припять, — а ближе, почти впритык к гостинице, под самыми окнами, — просторный двор какой-то плодоовощной базы. Женщины во дворе трут, чистят жгутами морской травы дубовые бочки, моют в длинном дощатом желобе желтоватые огурцы. На дно бочек и сверху, на огурцы, кладут укроп, вишневый лист, какие-то другие специи. Заросший щетиной хромой дядька тут же вставляет крышки, закрепляет на бочках железные обручи. Мальчишки укладывают в деревянные ящики яблоки.
Высоцкий долго стоял у окна, взволнованный этой обычной картиной. Еще раз он допустил ошибку. Он ехал сюда взбудораженный, с праздничным настроением, как бы на встречу с молодостью, и, видимо, невольно считал, что праздновать, жить приподнятыми чувствами должны все, кто обитает в приречном, за последние годы благодаря новостройкам даже знаменитом городе. А люди живут обычно. Все долгие годы, когда тут его не было, солили огурцы, укладывали в ящики яблоки, помидоры, по кирпичику, по блоку возводили здания, которые заслонили теперь вид на Припять.
Из другого окна вид шире, разнообразнее — из него видна основная часть города, который, как Древний Рим, стоит на семи холмах. Новых зданий много, они бросаются в глаза, ибо кроме собственной вышины их еще подпирает высота покатых надприпятских гор, на седловинах которых они размещены. Но больше такого, что можно узнать, что Высоцкий хорошо помнит. Облик давнего городка все-таки сохранился, он вот в этих яблоневых садах — они, как и прежде, занимают всю котловину между пригорком с белокаменными зданиями и этим, на котором построили гостиницу. Сады и сады, налитая густой, темноватой зеленью листва, местами подернутая осенним багрянцем, прозолотью, тесное сплетение ветвей — нижние клонятся к земле под тяжестью пожелтевших антоновок и держатся на рогульках-подпорах.
Высоцкий будто вдыхает медвяный яблочный запах. Среди садов памятные домики с гонтовыми или железными крышами, покрашенными ставнями, маленькими узкими двориками.
Шмель между тем все гудит и бьется между рамами. Высоцкий раскрывает оконные створки, высвобождает из плена шмеля, впустив в комнату вместе с дыханием свежего воздуха разноголосый гул предместья. Где-то натужно ревет мотор, поднимается в гору по улице автобус, от реки доносятся глухие удары парового молота.
Высоцкий побрился, оделся, прошелся по улицам.
Институт стоит на горе, его белый пятиэтажный корпус заметно выделяется среди других зданий, Высоцкий его видел и из окна гостиницы. Только не знал, что это институт. Набережную улицу, прилегавшую к Припяти, трудно узнать. Кирпичных домиков — на их верхние этажи вели со двора деревянные лестнички — нет совсем, снесены, вдоль реки фактически образовались параллельные улицы, застроенные современными однообразными коробками.
Не узнать и центральной площади, и Высоцкий даже пожалел, что от нее ничего не сохранилось. Раньше центральная площадь придавала городку уют, ощущение покоя, провинциальной неторопливости. Довольно широкая, замощенная крупным булыжником, окруженная каменными лабазами, приземистыми складскими помещениями, в которых размещались теперь магазины и лавки, она выходила
Теперь город, который окружил центральную площадь высотными — как и в крупных городах — домами, будто давал заявку на новую жизнь. Из-за этих зданий площадь как бы уменьшилась в размерах, хотя очертания ее остались прежними.
III
В институте Высоцкий поговорил с деканом филологического факультета Иваном Королем, чернявым, коренастым, с глубоко посаженными глазами. Король давно знал Высоцкого и еще тогда, когда он только закончил университет, присылал письмо с приглашением на работу в институт. Назад в город Высоцкий не поехал, его взяли в аспирантуру, но доброе чувство к местному литератору осталось, и не так давно он даже немного помог ему. В институте Король работает с незапамятных времен, выступает в печати с обзорами творчества местных писателей, но с собственной диссертацией задержался. После двадцати лет преподавательской работы он наконец написал диссертацию, послал в Минск, но там ее, как футбольный мяч, перекидывали с кафедры на кафедру.
Высоцкий к тому времени уже имел некоторый вес, и, когда диссертация попала ему в руки, он, дав Королю несколько не лишних для провинциала советов, пустил ее в ход на собственной кафедре. Король стал кандидатом, доцентом, и теперь, когда они оба переступили порог молодости, видимо, вспомнил, что Высоцкому следует навестить город, откуда начался взлет его научной карьеры.
О спецкурсе договорились легко. Расписание лекций Король составил с таким расчетом, чтобы у Высоцкого оставалось побольше свободного времени. Два дня в неделю по четыре часа. Такому расписанию мог позавидовать любой преподаватель.
На первое занятие к незнакомым студентам даже опытный преподаватель идет с холодком тревоги. Владеть материалом — еще не значит хорошо прочесть лекцию. Тем более что первой лекцией завоевывается крепость, которую непосвященные называют аудиторией. Нелегкое дело — аудитория. Знает это только тот, кто сам добывает хлеб преподавательской работой.
В узком зале за рядами столов дети полешуков, парни, девушки — преимущественно девушки — светловолосые, русые, чернявые — с интересом, любознательностью бросают взгляды на приезжего преподавателя, которого только что представил декан. Их поколение родилось как раз посредине века, не знало войны, голода, холода. Но и эти ребята, девушки кое-чего достигли — поступили в институт. Поступить в институт по нынешним временам не просто. Желающих много, надо знать материал, иметь крепкие нервы, ведь нередко какой-нибудь балл решает исход дела. Есть, конечно, и пролазы — они попадают в институты благодаря связям, знакомству с преподавателями, служебному весу родителей и другим немаловажным вещам. Но большинство таких, у которых знаний кот наплакал, на первом-втором курсе обычно отсеиваются.
Высоцкий написал несколько литературоведческих книг, их, возможно, читают студенты, это придает ему вес. Но все равно читать лекции не легко.
Преподавателю после того, как он вошел в незнакомую аудиторию, из множества обращенных на него глаз лучше всего выбрать те, что смотрят доброжелательно, приязненно, и не упускать этого лица, доверчивых глаз все время, пока он читает лекцию.
У Высоцкого есть конспект, но он в него не заглядывает. Давно нет в этом надобности.
Любопытные глаза нашлись — черненькая девушка, сидевшая в первом от двери ряду. Он еще и говорить не начал, а она так на него глядит, будто ждет чуда.