Грусть белых ночей
Шрифт:
— Ты хотел меня видеть такой?
Повернулась к нему лицом, стала вытягивать заколки из волос. Обнаженная, она оказалась намного красивее, чем в одежде, — гордая посадка головы, руки как белые крылья, небольшие груди, тонкая талия, широкие бедра, длинные ноги...
У него отнялся язык. Она стоит перед ним, озорно поводит плечами.
— Разденься, — сказала недовольно и пошла за занавеску в спальню...
После, когда он, почти бездыханный, лежал рядом с нею, касаясь ее плеча, она сказала:
— Ты мне сразу понравился. С лица. Но фигура
Слова эти неприятно поразили его, но он промолчал. На окнах спальни — шторы, темно как в погребе. Он встал, раздвинул шторы. Спальня оказалась небольшой, половину ее занимала широкая деревянная кровать. В углу почему-то стоит зеркало, справа от входа — шкаф.
Только теперь Ковалюк понял, что эта Асина квартира совсем близко от интерната — можно добежать не одеваясь.
— Почему не живешь тут?
— Не хочу.
— С матерью не ладишь?
— Она молодая еще. Может у нее быть своя жизнь?
И снова ему стало не по себе. Мать... Дочь... Обе молодые, с мужьями не живут... У каждой своя жизнь. В следующую минуту подумалось, что мать вот-вот может заявиться, застать его в своей спальне. Он попытался выбраться из постели, но Ася, словно угадав его намерение, придержала за плечи:
— Лежи. Утром пойдешь. Разве в интернате лучше?
— А мать?
— Так она ж уехала. Сразу после Нового года.
Значит, квартира была свободной еще месяц назад, когда они с Асей второй раз ходили в ресторан.
— Суд был?
— Не был.
— Не хочешь разводиться?
— Нареченный не хочет. Не явился.
Он почувствовал к ней жалость и стал неумело ее ласкать.
— Лиса, — шепнул в самое ухо. — Лиса с пушистым хвостом. Могла бы привести сюда и раньше.
Она не ответила.
— Знаю, почему не привела.
— Ничего ты не знаешь...
— Ждала — приедет. Станет на колени и будет упрашивать. А он не приехал.
Ася вздрогнула, и Ковалюк почувствовал, как она сникла.
— Ты еще любишь его, — с горечью проговорил он, испытывая жалость к себе.
— Он столько мне горя принес. — Ася лежала на спине, заложив руки под голову. — Ничего у меня к нему нет — ни плохого, ни хорошего...
— Где он работает?
— Военруком в школе.
— Между прочим, я тоже лейтенант. Взводом командовал.
Ася не ответила, а он вдруг почувствовал, что страшно хочет есть. Даже порции каши в военной столовке — и той в этот вечер не было.
— Могла бы предупредить, что пойдем сюда, — несмело сказал Ковалюк. — Я бы что-нибудь взял.
— Хочешь выпить?
— Есть хочу.
Она словно птаха вспорхнула с постели, босые ноги затопали по ковру. Вернулась через несколько минут.
— На, — сказала виновато и, найдя его руку, вложила в нее яблоко. — Я как-то не подумала. Больше ничего нет.
Он, ни о чем не думая, ел яблоко. Она легла рядом, прижалась к нему. Была ласковее, чем когда-нибудь, провела рукой по жестким его волосам, по щеке, на которой успела отрасти щетина.
— Тебе присылают деньги из дому? Мне папа
— Я сам зарабатывал. Работал в газете. Разве не говорил?
— Журналисты много зарабатывают?
— Больше, чем стипендия.
— Ты какое военное училище кончал?
Ему стало весело. Притянув к себе, шепнул на ухо:
— Военная тайна. Курсы «Выстрел». Занимался на них ровно месяц.
— А я в степи войну провела. Наше училище сначала за два года выпускало лейтенантов, потом за год. С сорок третьего — за полгода. Был там один парень, на тебя похожий. Даже очень похожий. Виктором звали. Год учился. Когда на фронт уезжал, я за ним рвалась. Чтоб быть поближе. Отец не пустил. Прислал мне Виктор только два письма. Убили под Сталинградом...
Он вспомнил свои фронтовые курсы. Размещались в почти безлюдном, после немцев, городке под Ленинградом. Приятно теперь вспоминать то время: занятия по двенадцать часов в сутки, размеренность, основательность. За месяц много чего узнал. Было голодновато и весело: шел по земле сорок четвертый год. Жаль только, девушки, похожей на Асю, близко не было.
— За месяц стал лейтенантом, — сказала Ася. — Теперь понятно, почему тебя из армии отпустили.
Он усмехнулся. Когда знаешь физику, математику, другие науки, овладеть военным делом не так уж трудно. Командование их полка состояло преимущественно из людей, которые командирами стали только на войне. Сам командир полка до войны был учителем.
— Как ты за своего лейтенанта выскочила?
— Под рукой был. Всю войну. Ты не думай — он смелый, решительный. В степи пожар был, загоны горели, так он в огонь на коне поскакал. Саблей рассекал стенки хлевов, ограду, чтобы овец выпустить. Я любила его, покуда пить не стал.
На курсах Ковалюк не получил от Марины Севернёвой ни одного письма. Писал ей, похвалялся, что учится на офицера, мечтает послать фотокарточку, на которой бы он был в лейтенантских погонах. Не пришлось послать. В день выпуска в обезлюдевшем городке не нашлось фотографа. И вообще младших лейтенантов одели в солдатское — офицерского не было, — выдали полевые погоны. Вскоре все-таки сфотографировался, но на карточке совсем не видно было, что снят офицер, младший лейтенант.
Курсы он вспоминает с добрым чувством. Казармы, классы размещались в наспех отремонтированном каменном здании школы. Возвращаясь усталый, обессиленный с занятий, он знал, что его ждет пайка хлеба, жиденький, но теплый суп. В подвальчике была курилка. Там они собирались перед отбоем, торопливо курили пайковую махру, вспоминали дом, говорили про девчат. Всегда хохотали, подтрунивали друг над другом. Как будто не было ни войны, ни близкой перспективы вести в атаку взвод, наполовину состоящий из молокососов двадцать шестого года рождения, наполовину из хитроватых немолодых дядьков, мобилизованных еще в сорок первом, счастливо выбравшихся из окружения или из плена, переживших оккупацию и снова, уже в конце войны, попавших на фронт.