Грусть белых ночей
Шрифт:
Но Ася исчезла. Он каждые пятнадцать-двадцать минут заглядывал в ее комнату. Она все не приходила. Даже в половине десятого вечера, когда синие весенние сумерки окутали улицу, ее все еще не было.
Он не знал, что и думать. В полной растерянности, вне себя заходил в свою комнату, ложился на кровать, но сразу же вскакивал, снова бежал в коридор.
Когда из комнаты все вышли, Ковалюк бросился к тумбочке Бухмача, знал: у того есть охотничий нож. Ножа не нашел.
Через минуту он быстро шел по улице Островского. Ему виделось: Ася с мужем в квартире матери.
Когда, пробродив среди развалин, Ковалюк вернулся в интернат, он застал Асю в своей комнате. От радости забылось все, что минуту назад разрывало его сердце. Ася была перед ним, она сама к нему пришла. Этого было достаточно, чтобы все как рукой сняло.
Назавтра он спросил о муже, она в ответ только рукой махнула:
— Ну его! Шляется — только душу мотает...
Перстеньку Ася не очень обрадовалась — примерила и тут же сняла.
Они с Асей словно в сговоре против ее мужа, не нужного ни ей, ни ему. Ни презрения, ни ненависти не испытывает к нему Ковалюк.
Весна наступает стремительно: в середине апреля по-летнему тепло — можно ходить без пальто. Во дворах, среди развалин, до позднего вечера звучат детские голоса: наступает пора нескончаемых игр.
— Пойдем в ресторан, — предлагает Ася. — Послушаем музыку, потанцуем.
Он мечтает о другом — о квартире на улице Островского. Раз или два недвусмысленно намекнул, но Ася, ссылаясь на разные причины, отказывается.
Ковалюк успел заметить: Ася сдержанна в проявлении чувств. То, что она сама к нему приходит, еще ничего не значит, — она со всеми ласкова, всем улыбается, охотно принимает знаки внимания. С ним любит ходить по городу, бывает в кино и вообще в людных местах. Видно, ей нравятся его высокий рост и широкие плечи.
В ресторане людей как селедок в бочке. Дымно, шумно. Не найдя свободного места, сразу же уходят. На улице еще светло. День заметно прибавился. На проспекте звенит трамвай. На краю площади — синий вагончик на деревянных подпорках. В нем — тир. Слышны редкие щелчки — кто-то стреляет из духового ружья.
— Зайдем, — предлагает Ася.
Зашли. Белобрысый паренек, отдав последний рубль заведующему тиром, с грустью смотрит на малокалиберную винтовку, которую тот ставит в угол.
Полный, в теплом пальто заведующий тиром, собиравшийся закрывать, ради Аси задерживается. Понравилась она ему. Он даже две свечки зажигает, чтобы легче ей было целиться.
На рубль — две свинцовые пульки. Ася выстрелов не считает, раз за разом переламывает «малокалиберку», вставляет новую пульку, целится. Цели — сова, заяц, волк. Надо попасть в маленький глазок на высунутой планочке, и только тогда нарисованные на кружке жести звери и птицы падают, опрокидываясь вниз головой. Чаще всего Ася целится в волка.
— Вы — настоящий снайпер, — говорит директор, награждая Асю плюшевым зайцем. Не хочет ли пострелять Ковалюк, он даже не спрашивает, а он, Ковалюк, тоже, между прочим, неплохо стреляет: в немецком городе, когда неделю сидели без мяса, одиночными
Прижимая зайца к груди, Ася выбежала из тира, возбужденная, радостная:
— Оскомину согнала. Эх, Коля-Николай, не знаешь ты, что такое степь. Степь — это воля. Я, отец, Андрей сядем на коней и летим, летим, только ветер в ушах свищет. За сто километров от училища ускакивали...
— Андрей — это кто?
— Муж мой.
— Говорила, что у тебя парень был. На меня похожий. Под Сталинградом погиб.
— Витьку убили в сорок втором. На охоту в сорок третьем ездили.
Ковалюку стало неприятно. Она угадала его настроение.
— Не задирай пос. Парней у меня хватало. Знаешь, сколько сваталось? — Ее голос зазвенел. — Миллион!.. А выбрала пьяницу. Иногда сама не знаю, чего хочу. Найдет тоска — хоть об стенку лбом. Тогда степь вспоминаю...
На другой день у Ковалюка происходит неожиданный разговор с работником госбезопасности. Тот появился в комнате, когда в ней, кроме Ковалюка, никого не было, показал, вынув из нагрудного кармана обычного серого пиджачка, удостоверение, назвал номер комнаты в доме на площади Свободы, куда нужно явиться.
Когда Ковалюк через час пришел по указанному адресу, его встретили приветливо. Предложив закурить, поинтересовались, как живет, как учится. Но первым же вопросом, заданным официально, поставили в тупик:
— Расскажите, что знаете о Маленде.
Ковалюк рассказал. Между собой они, подпольщики, не таились. В свое время даже отчет о деятельности подполья писали. Об участии Маленды в этой деятельности Ковалюк и рассказал, не скрывая некоторых слабых мест в характере Маленды — горячности, легкомыслия. Сотрудник госбезопасности не проявляет никаких эмоций. Слушает, записывает.
Следующий вопрос еще более неожиданный:
— Что знаете о Гвозде?
Ковалюк даже оторопел. Имя Гвоздя ничего хорошего в памяти не вызывает. Гвоздь был самым злобным врагом подпольщиков, следил за каждым их шагом. В отличие от немцев-жандармов, о местных делах понятия не имевших, предательским нутром чувствовал Гвоздь, кто чем дышит. И людей и обстоятельства знал: до войны был начальником паспортного стола. С первых дней оккупации вступил в полицию. Через два-три месяца немцы раскумекали, что такую редкую пташку, как Гвоздь, накладно держать в полиции. Демонстративно его оттуда выгнали, обвинив в неисправном несении службы, отобрали перед строем винтовку. Сделали шпиком.
Большинство провалов, арестов, расстрелов связано с Гвоздем.
Последним вопросом спрашивающий совсем сбирает Ковалюка с толку:
— Допускаете возможность связи Маленды с Гвоздем?
Гвоздь — сволочь, провокатор, убежал с немцами. Какая может быть связь? Но настроение испорчено.
Мрачным призраком встают дни оккупации, вспоминать о них не хочется.
В тот же день Ковалюк рассказывает Ивану Скворчевскому про разговор о Маленде. Тот почесал в голове:
— С жуликами Василь связался, это ясно. Спекуляцией занимается. Надо осадить...