Грусть белых ночей
Шрифт:
Стася для первого знакомства со школой оделась даже чересчур скромно — ситцевое платье в красную крапинку, простенькие туфли. На руках — серый плащик. Я увидел ее, и мне показалось, что она перст судьбы. Я же ее знал... Красивое лицо с выражением озабоченности, чуть печальное, стройная фигура...
В Минске, на улице Свердлова, размещается хмурое здание университетского общежития. Стася там жила. А напротив этого здания — наш технологический, а точнее, лесной институт, где я пять лет учился. Стасю я сразу узнал, так как встречал не раз на улице, видел в троллейбусе;
Все это там, на шоссе, я ей сразу и выпалил, не скрывая радости и возбуждения. Она тоже была взволнована. Нет, меня она не знала, хотя сказала, что лицо мое ей знакомо. Мы стояли на шоссе, разговаривали, улыбались друг другу, и здесь мною овладел приступ вдохновения.
Наши со Стасей координаты на шоссе были таковы, что мы могли поехать в два города, которые шоссе соединяло. Я и предложил направиться в Гомель или Мозырь, искупаться в Соже или Припяти, сходить в театр (в Мозыре гастролировал театр из города Станислава). Стася выбрала Мозырь.
Если везет, то везет. Словно специально заказанный, возле нас остановился новый самосвал, мы залезли в кабину, и за какие-то сорок — пятьдесят минут чернявый веселый шофер домчал нас до Мозыря...
Последний вагон покачивает. Может, оттого в купе пыльно. Пыль выбивается изо всех щелей. Я чувствую ее у себя на руках, на губах, во рту. Мимо окна проплывают старые сосняки. Через заслон ближайших деревьев проглядывают звезды. В просветах, на лесных полянках, — копны, островерхие стожки сена. Я закуриваю сигарету, затем открываю бутылку. Отпиваю из горлышка немного минеральной воды.
В купе заходит проводник. Немного помявшись, садится напротив меня. Зажженный фонарик ставит на скамейку.
— До Микацевичей?
— До Микацевичей.
— Свечей нет, — оправдывается проводник. — Кончились свечи. Половину дороги едем засветло...
Бутылка минеральной воды стоит на откидном столике у окна. Я ее слегка придерживаю. Проводник смотрит на бутылку и молчит.
— Пыли много, — говорю я. — В горле першит. Может, хотите промочить горло?
— Старый, холера, вагон. Разбитый. А еще окна открывают. Не начистишься.
Вагон действительно скрипит. Особенно на стыках.
Проводник берет бутылку и делает несколько осторожных глотков. Потом старательно вытирает горлышко рукой. Будто рука чище, чем рот. Я тоже немного отпиваю. Остатки ставлю на столик.
Заскрежетали тормоза, сильнее заскрипел вагон. Поблагодарив, проводник исчезает. Поезд остановился. Это станция Качаны. Я смотрю в окно и вижу окутанные серым мраком домики, стоящие между сосен... В окнах еще горит свет. Я зажигаю спичку, смотрю на часы. Одиннадцать. В половине двенадцатого буду в Микацевичах.
В Качанах небольшой шпалорезальный завод, и весной я приезжал сюда раздобыть круглую пилу для нашей циркулярки. Лес на шпалы сюда завозят издалека, из Карпат, Сибири. В нашем лесничестве подходящего для шпал леса нет.
Тихо, почти неслышно поезд тронулся. Я закуриваю сигарету.
В Мозыре мы со Стасей пробыли два дня.
Стася день побыла в Маховце, в школе, нашла квартиру. До занятий оставалось много времени, и, не выдержав, я поехал в Микацевичи. Но там меня ждало разочарование. Стася встретила меня прохладно. Ни радости, ни приветливости на лице. Словно бы и не было Мозыря, взаимного задора, нашего стремительного сближения.
У меня отнялся язык. Не о чем было говорить. Стася дала мне в руки два старых «Огонька», я молча их полистал, полчаса посидел и ушел.
Немного поговорила со мной Стасина мать. В голосе ее я как бы уловил сочувствие.
Вагон трещит и скрипит. Я допиваю остатки воды, бутылку ставлю под скамейку. Она сразу падает, катается под ногами. Тогда я выбрасываю ее в окно. То, что Стася была так безразлична со мной, я воспринял с обидой. Но оставить ее не мог. Она мне нравилась, и с этим ничего нельзя было поделать. Я мог подолгу о ней думать. Ни к кому, кроме нее, меня не тянуло...
Наконец Микацевичи. Из вагона я выхожу последним. На платформе толпа. Перед дверью несколько немолодых женщин с котомками к чемоданами. Посадка еще не скоро, но они, не ожидая ее, заберутся в вагон, будут дремать или тихонько переговариваться.
На песчаной площади перед зданием вокзала толчея и крик. Деревянный городок Микацевичи от станционного поселка находится километрах в пяти. Ко времени, когда прибывает поезд, здесь собираются полуторатонки, служебные газики, колхозные и совхозные машины. Микацевичи — единственная станция на три района, не имеющих железной дороги, поэтому вся эта сторона встречает своих пассажиров с собственным транспортом.
Я прохожу станцию и иду по улице, где живет Стася. Улица мне нравится. Одним своим концом она выходит к станции, а другим углубляется в сосняк. Пожалуй, в каждом дворе сад и много подсолнечников. Они подступают к самым соснам. В таком красивом месте Стася жила до семнадцати лет, пока не уехала в университет, а теперь живет наездом. У нее еще есть замужняя сестра, которая живет где-то на этой же улице. Отец Стаси был железнодорожником, он умер, когда ей было десять лет. В этом отношении мы одинаковы. Мой отец погиб, когда мне не исполнилось и восьми.
Улица засыпана шлаком, и он скрипит под ногами. Некоторые окна еще светятся. Пахнет яблоками и сухим ночным лесом. Низко, над самыми соснами висит серебристый полукруг месяца. Окно в комнате, которое занимает Стася, светится тоже. Моя тревога исчезает, ибо стучать в темное окно я бы, наверное, не осмелился.
Захожу во дворик, перепрыгиваю через низкий заборчик палисадника и сквозь щель оконного проема, не затянутую шторкой, смотрю в комнату. Стася что-то утюжит. Тогда я осторожно стучу в стекло.