Грустная история со счастливым концом
Шрифт:
— Какой кошмар! — тихо сказал папа-Бобошкин, разглядывая сына и как бы сомневаясь, что тот действительно стоит перед ним.— Какой кошмар!..— повторял он, вздрагивая в некоторых особенно драматических местах Таниного рассказа.
Надо заметить, что Таня, глядя на папу-Бобошкина, с трудом перебарывала смех, но это ей иногда не удавалось — и она прыскала, увеличивая смятение и растерянность Бобошкина-старшего. Ей было и смешно, и жалко его одновременно, и когда, дослушав Таню, он сказал:
— Вы спасли мне сына! — она не выдержала и закатилась: так благодарно, с таким сознанием собственной вины это было сказано.
— Да,— еще раз, но уже с оттенком торжественности, проговорил старший Бобошкин, — вы спасли мне сына! — И он прикрыл старым клетчатым пледом Петю Бобошкина, который успел тем временем втихомолку прикорнуть на диване, и повел Таню на кухню.
Здесь, в маленькой, чрезвычайно опрятной, блистающей никелем и алюминием
Мы назвали бы эту историю так:
БАЛЛАДА О ФЕМИНИЗАЦИИ,
а в изложении ее несколько расширили бы кое-какие детали, застенчиво обойденные Бобошкиным-старшим. И вот как она, эта странная история, выглядела бы в таком варианте:
Папа-Бобошкин и мама-Бобошкина горячо любили друг друга еще в те времена, когда он не был папой, а она не была мамой, но это не удивительно, так почти всегда и случается, и для нашей истории это не самое важное. Важно иное: оба они мечтали создать семью на новых началах, без пережитков домостроя, еще встречающихся в семейном быту. То есть они хотели, такая у них была обоюдная мечта, создать свою семью на принципах полнейшего равенства, полнейшего уважения к личности, полнейшей справедливости и взаимоподдержки. И это была не какая-нибудь беспочвенная, хотя и прекрасная мечта утопистов: она опиралась на современные достижения техники, на самые последние и совершенные, какие только возможно себе представить. И они начали, по мере укрепления семейного бюджета, последовательно, этап за этапом, продвигаться к цели.
Первым таким этапом была стиральная машина. Она избавляла женщину от изнурительного, отупляющего труда. Она стирала, полоскала, синила, крахмалила, выжимала, сушила. Папа-Бобошкин отлично овладел эти-мы всеми операциями, и жена самокритично признавалась, что у него это получается лучше, чем у нее. Папа Бобошкин этим гордился, пытливо изучал детали прачечного дела и рыскал по городу, сопоставляя свойств стиральных препаратов.
Ко дню рождения сына он преподнес молодой матери дорогой подарок, приобретенный на сверхурочные: набор механизированных кухонных инструментов, целую поточную линию. Стоило в отверстие на одном конце бросить картофелину, как спустя небольшое время она выскакивала на другом — очищенная, без единого глазка, разрезанная на ломтики. Агрегат работал безотказно, правда — пока им управлял сам Бобошкин. Он был рассчитан на людей с высшим техническим образованием.
Потом наступил черед герметизированных кастрюль для ускоренной варки, электрических сковородок для тушения мяса, наступил черед утюгов с терморегуляторами, пылесосов, преобразуемых в полотеры, швейных машин универсальной конструкции — все эта требовало знаний, навыков, соблюдения правил безопасности и, наконец, просто терпения, недоступного в некоторых случаях для женщин. Папа-Бобошкин уже свободно кулинарил, гладил, убирал квартиру и даже штопал и метал петли на швейной машине «Эврика», овладев тридцатью шестью операциями, на которые в умелых руках она была способна. По воскресениям же он ремонтировал домашнюю технику, так как в будни времени не хватало. Женщины-соседки, как говорится, не чаяли в нем души. Они предпочитали папу-Бобошкина всем мастерским на свете и ставили его в пример собственным мужьям.
Что же до мамы-Бобошкиной, то она, благодаря такой дружной, налаженной семейной жизни, закончила вечерний институт и сделалась научным работником. Специалисты находили у нее большие способности, ее всячески поддерживали, посылали на конференции и в командировки. Она вообще была красивой женщиной, но любила своего мужа, и в редкостные, не занятые наукой минуты стремилась побыть с ним.
Впрочем, ей стоило больших усилий повести его в театр: папа-Бобошкин сетовал на то, что не докроил платьице для младшей дочки или фартучек для старшей. На худой конец он соглашался пойти в кино. Однако на пути ноги сами заворачивали его в гастроном, в молочную, в специализированный магазин. Это ее раздражало
— Ну, неужели, неужели,— говорила она,— ты хотя бы на сегодня не можешь забыть про
Он покорялся и стыдливо запихивал в карман авоську. Он любил свою жену, он любовался ею, когда они вместе проходили по улице, и, сравнивая ее с собой, постоянно ощущал неловкость, тем более, что он был ниже ростом на целых полголовы.
Товарищи по работе над ним посмеивались, называли «кормящим отцом», а восьмого марта в шутку подарили передник, тот самый, в котором он теперь сидел перед Таней, но Бобошкин-старший не поддавался, храня верность идеалам юности. Кроме того, его действительно не тянули ни пивная, ни стадион, ни субботний преферанс... В особенности теперь, когда его жена уехала на три года в аспирантуру. Это был очень серьезный, ответственный шаг — и оба долго думали и решали, ехать ей или не ехать. С одной стороны — дом, дети, семья. С другой — наука, талант... Его даже пригласили в ее институт, поговорить, посоветоваться, объяснить, что он должен пойти на известные жертвы. Особенно на этом, то есть на жертвах, настаивал научный руководитель жены, он был из Москвы, но случился как раз в городе — молодой, с легкой сединкой, которая придавала его лицу мужественное и интеллектуальное выражение. Он особенно настойчиво говорил о науке и о жертвах, он говорил об этом и за столом, и на кухне, где Бобошкин-старший, в честь его прихода, готовил салат, и даже сам показал Бобошкину, как готовят салат «Люцифер» — выяснилось, что салаты — хобби молодого ученого.
Жена много плакала, собирая вещи, и все упорней твердила, что никуда не поедет, и он помогал ей укладываться и уговаривал — не зарывать талант в землю и думать не о семье, а о науке, которая в ней так нуждается. И, наконец, она ослабла, сдалась и сказала, что едет только для него, только потому, что он ее так уговаривал, иначе она бы ни за что не поехала. И она поцеловала его очень крепко на прощанье в лысеющее темя и долго махала из вагона.
Теперь она писала, что рвется домой, к нему и к детям, писала, что ужасно скучает, и присылала дефицитные стиральные порошки самого лучшего качества, прямо-таки суперкласса. Но там, в Москве, ей, видно, приходилось нелегко, писала она все реже, и начинала письма с извинений, с объяснений, что вынуждена работать напряженно, с полной отдачей сил, чтобы завершить диссертацию в срок и вернуться.
Когда Таня услышала всю эту трогательную историю, она не стала больше ни о чем расспрашивать.
Она пришла к Бобошкиным назавтра и усадила Петю за уроки. Она пришла сюда и на второй, и на третий день, сознавая, что тут не помогут ни родительские собрания, ни воспитательные беседы. Просто надо, чтобы дом был домом, а семья — семьей. Но каким же сложным было то, что выглядело таким простым!
Прежде всего Таня открыла, что, например, не умеет варить такой вкусный суп, какой варил Бобошкин-старший, а он варил не только суп и жарил не только котлеты, — он умел и многое, многое другое. А она не умела. Не умела, скажем, прочно и аккуратно залатать дырку. Или очистить от нагара кастрюльное дно. Или терпеливо добиваться, чтобы Петя писал — красиво, без помарок. Она не умела занять его каким-нибудь полезным делом. Для этого надо было самой уметь делать это дело, и делать хорошо! Она не умела лепить из пластилина львов и кроликов, не умела рисовать сражения или космические корабли, не умела вырезать из сухих, звонких балберок яхты и катера, не умела петь строевые песни, не умела стоять на голове и ходить на руках!..
И вот, в то самое время, когда в школе — как станет известно читателю из дальнейшей главы — все кипело и клокотало, словно в жерле вулкана перед началом страшного извержения — Таня проводила дни и вечера у Бобошкиных — нельзя сказать, чтоб такие уж тихие, но тем не менее — тихие, мирные дни и вечера. Здесь уже к ней привыкли, здесь без нее скучали, здесь уже всем казалось, что без нее — все не так, как с ней...
Папа-Бобошкин уже не был таким замученным и грустным, по воскресеньям он отправлялся с детьми в цирк или просто так, на прогулку, Таня шла вместе с ними, если бывала свободна. Он сам мастерил с сыном корабли и ракеты, сам проверял его уроки и даже участвовал в домашнем театре, который, конечно, придумала Таня — уж где-где, а тут у нее не было соперников. И когда однажды он обмолвился, что у них в проектном институте вечер, на котором его должны премировать за какое-то ценное изобретение, Таня удивилась и обрадовалась: так вот он, оказывается, какой — папа-Бобошкин! И она сказала, что он обязательно, обязательно должен туда пойти!..