Грустный день смеха(Повести и рассказы)
Шрифт:
Одноногий продавец соли еще раз выпил, опять медленно закусил, и по его угрюмому лицу пробежала тень улыбки.
— Может, вам нужен учетчик, Михаил Карпович? Я хотел бы у вас работать, Михаил Карпович. Я хорошо считаю, Михаил Карпович. Я, например, Михаил Карпович, запросто могу умножить сорок три на двенадцать.
— А ну умножь.
— Значит так… Михаил Карпович… сорок на десять… это будет четыреста… три на два — это шесть… три на десять — это тридцать… и там у нас сколько было… Михаил Карпович…
— Четыреста.
— Значит,
— Ишь ты, — удивился одноногий. — Ловок. Расскажи по порядку, как это у тебя.
— Значит так, Михаил Карпович, — начал опять Сундуков. — Берем сорок и умножаем на десять…
Сундуков проделал предыдущую операцию, но результат теперь у него получился другой: 616.
— Минуточку… я сейчас… Михаил Карпович… где- то вкралась ошибка, — зашептал трясущимися губами Роман. — Я сейчас…
— Ладно, верю, — милостиво сказал продавец. — Этого я беру в контору. Будет бухгалтерию вести. Кто еще?
Он опять внимательно осмотрел нас. На мне его взгляд задержался несколько дольше.
— Ну и бородища, — сказал Михаил Карпович даже с легкой завистью.
— Это бард, — заржал Николай.
— Осетин, в смысле?
— Турок, — еще больше зарыготал Николай, но дядька Михай шевельнул на столе своей палкой, и самодеятельный поэт осекся. — Ну, появились сейчас такие… — пояснил он почтительно. — Наподобие как стиляги были. Только похуже. Те хоть по дворам не ходили, а эти ходят и песнями поливают.
— Ишь ты, как, значит, побирушки.
— Ну, не совсем, Михаил Карпович…
— А точно, что того взяли?
— Точно.
— Документы есть?
— На гитаре фамилия написана.
— С гитарой взяли?
— А как же. Ее же нигде не достанешь.
— Это хорошо. Теперь своя самодеятельность будет.
— Конечно, хорошо, Михаил Карпович.
— Наверно, он и на балалайке умеет.
— Наверно, Михаил Карпович.
— Эй, ты, на балалайке умеешь?
— Нет.
— Научим, Михаил Карпович. Раз на гитаре умеет — на балалайке запросто. Будет балалаечным бардом. Лично, так сказать, вашим. Ходить следом и, так сказать, услаждать слух.
Эта идея всем очень понравилась. Все принялись строить планы насчет меня. И тут выявилась разница во вкусах. Один хотел, чтобы я играл на балалайке, другой — на мандолине, третий — на губной гармонике, четвертый — на расческе и даже чтобы я научился кричать петухом. Контуры довольно мрачного будущего проступили передо мной. Я откашлялся и сказал:
— Я не буду совсем играть.
— Почему? — воскликнуло сразу несколько голосов почти с детской интонацией.
— Потому что известно — птица в клетке не поет.
— Щегол поет, — поправил Аггей.
— Я не щегол, — возразил я.
Все загалдели, будто были очень недовольны, что я не щегол.
— Пусть сейчас споет, — сказал дядька Михай. — Посмотрим, кто он.
— Пущай, —
— Буду делать что угодно, только не петь, — сказал я.
— Продай его мне, — сказал Михаил тусклым голосом.
— Или мне. Он мне сразу понравился. — Чернобородый подошел ко мне и зачем-то заглянул в одно ухо, потом в другое. — Через недельку соловьем будет заливаться. В кусты посадим — всю ночь будет щелкать.
Все захохотали. Только Михаил опять тускло посмотрел на меня.
Одноногий продавец убрал со стола палку.
— Ладно, — сказал он, — продать не продам, а на недельку возьми, попользуйся, а то гонору, я вижу, чересчур. И острит много. Не люблю острых.
Чтобы хоть чем-то досадить Чернобородому, я сказал:
— Может, все-таки кто-нибудь меня купит? Я бы дешево продался.
— Шустер! — захохотал Черкес. — Шустер малец, вдарь тебя в ухо.
— Он мне сразу приглянулся, — мрачно процедил Чернобородый. — Через недельку не узнаете.
— Ты его особо не мордуй… соображай, как он петь будет, — недовольно заметил Аггей.
— А это уж, папаша, извините, не ваше старческое дело. У нас, так сказать, частная собственность на средства производства.
Старик что-то хотел сказать, но тут на него напала рыбья болезнь, и он сразу превратился в разыгравшегося борова.
Мымрика тоже не стали продавать, из чего я сделал заключение, что лишь мы с ним были украдены с «целевым назначением», а остальные попались случайно.
Мымрик вел себя странно. Он по-прежнему не обращал на «рабовладельцев» никакого внимания, а лишь не спускал глаз с Завьялова и что-то бормотал. Я разбирал лишь мычание. «Ясно… Конечно, он… теперь для меня все ясно… Вон ты кто оказался…»
Пора уже спать. Завтра будет нахлобучка от Василиса за то, что сжег много керосина. Но остановиться не могу, уж больно необычный был день. Завтра опишу…
7 августа.
Сильно отстаю со своим дневником. Сегодня уже седьмое, а я никак не опишу четвертое. Но писать короче не хочу. Может быть, самая мельчайшая деталь, кажущаяся мне сейчас чепухой, в дальнейшем окажется для следователя важнейшей уликой. Да и, откровенно говоря, дневник придает мне бодрости. Хоть здесь их гнусные рожи в моих руках.
Ну ладно. Пойдем дальше. Вторая половина 4-го августа.
Нас разделили. Сундуков тут же ушел со своим хозяином. Вид у него был довольный и в то же время пришибленный. Он все время поглядывал на меня и делал глазами и пальцами знаки: мол, не вешай носа, все идет как надо. У порога одноногий оглянулся и опять внимательно посмотрел на меня.
Потом ушли бледнолицый Катя и Черкес.
— Неважнецкий улов! — крикнул с порога Черкес. — Когда идешь опять?
— Дай отдохнуть, — проворчал Чернобородый. — Ну, пошли, остряк.