Грустный шут
Шрифт:
— Ногу я… ногу, однако, совредил, — виновато проговорил, подымаясь с Киршиной помощью.
— Знакомцу моему кланяйся за это, — ощупывая ногу его, ярился Барма.
Мимо пролетали другие возки и кибитки. Ошметки снега из-под копыт, мелкие комья секли лица, иногда доставал чей-то бич.
— Сломал, похоже, — вздохнул Барма и, усадив брата в кошевку, спросил ямщика: — Дом князя Юшкова знаешь? Правь туда.
— С князьями знакомство водишь? Я и не знал. — Взмахнув бичом, Кирша едва не опрокинул какой-то возок.
— Знай теперь. И еще то знай: ежели нога у братана не срастется — голову
— Отвинчивай, — покорно вздохнул Кирша. — Я те по гроб жизни обязан.
— Гони!
Кони и без того летели, едва касаясь земли. Кто-то вскрикивал от испуга, медлительные ямщики уступали дорогу, пуская вслед Киршиной тройке яростную брань. А он гнал, не щадя ни людей, ни своих верных лошадушек. Если и треснет вдруг чья-то голова под копытом — эка важность! Время разве не так расправляется? Тоже давит полозьями — долго давит, весь век, отпущенный человеку. Тут смерть легкая, в одночасье.
— К князю-то не спеши… — вдруг придержал коней Кирша. — Мой дом ближе.
— Вези.
Зажигались фонари масляные, плескали желтым, а свету не прибывало. Туман от их желтизны казался еще более мутным. Близ фонарей как-то скоро и неожиданно выныривали человеческие лица, лошадиные морды, и тотчас кто-то стирал их, словно боялся, что могут запомнить.
Копыта цокали в темноте, мотались хвосты и гривы, дышали зябко во влажный воздух люди и лошади, содрогалась земля. Копыта цокали в тумане, а вверху, над туманом, плыла невидная тишина. И под землей, частью которой станет скоро самодержец всея Руси, тишина, покой, стыло. Еще не знают те, кто мертв, что в их несчитанном скорбном царстве стало одним больше. На мгновенье вспыхнула в небе звезда — зажглась некстати. Надо бы погаснуть, как только что погасла беспокойная, не щадившая себя жизнь.
Кирша не знал, что царь умер. Митя с Бармой о том молчали. Через туман, через время, через мрачные петербургские улицы летела тройка, а сердце царя остановилось. У Мити нестерпимо болела нога. Барма сочувственно похлопывал по плечу: «Ничо, братко, бывает хуже».
Перед тесовыми высокими воротами Кирша натянул вожжи. От сильного рывка коренник вздыбился, едва не ткнувшись мордой в воротный столб.
— Стоять, шельма! — ласково шлепнул жеребца Кирша, привязал к кольцу за повод. Взвалив на закрошки Митю, внес в избу. Тут было тесно, людно. Стоял хохот, гам. У очага, смутно высветившего кусок стены, сидели три девки и пели. Еще три возились в углу. Унять их было некому. Смуглая, синеглазая, с добрым лицом хозяйка — сестра Киршина — тотчас занялась Митей. Подружки ее смолкли и уставились на Барму. Он каждой подмигивал, одну ущипнул за щеку.
— Которая из вас моя невеста?
— Мы все не замужем, — басом сказала младшая, фыркнула, и девки дружно засмеялись. Она, по-видимому, и была в этой компании заводилой.
— Брысь, гулены! — прикрикнул Кирша. — Вот я вас…
Прикрикнул для порядка, поскольку девки и не моргнули, лишь чуть потеснились и снова таращились на гостей. Младшая, с басом, ухватила за ухо зайца, но вместо уха в ее ладошке оказался платочек.
— Ба-атюшки-и! Ко-олдун! — испугались девки и кинулись прочь.
Младшая бежала впереди всех, но у самых дверей уронила платочек. Приоткрыв
— Весело живешь! — сказал Барма хозяину.
Сестра Киршина несуетно, но ловко и скоро одела Митину ногу в валеное голенище, туго перетянула холстом.
— Веселится мышь, пока кот не слопал, — угрюмо отозвался хозяин, поник и задумался.
— На то и кот, чтоб мышь не дремала, — в тон ему усмехнулся Барма и спросил девушку: — Ходить-то будет?
— Ой, христовой! Как же не будет-то? Бегать будет! — Она погладила Митину ногу, заголенную почти до бедра. Краснея и смущаясь, тот украдкой натягивал штанину на ногу, обмотанную холстом. — Косточка не шибко переломлена… Ежели не трудить — скоро срастется.
— Оставь братана тут. Маша живо его вылечит, — предложил Кирша.
— И сам оставайся, — подала бас веснушчатая веселая девка. — Пужать нас будешь.
— Дак ты же не боишься, — рассмеялся Барма, ужав ее нос, высунувшийся из-за двери. Она, как ласка, оскалила мелкие зубки, цапнула Барму за палец. За дверью фыркнули. Улыбнулась и Маша. Была она подружкам своим ровесница, но выглядела взрослей и серьезней. У рта, чистого и свежего, натянулись ранние две морщинки, хотя лица Машиного они не портили, бежали к ямочкам, появлявшимся при улыбке, потом сжимались, делались отчетливей, и ямочки, вместе с улыбкою, исчезали.
— Чо бояться-то? — отпустив палец Бармы, сказала басистая. Подула на укушенный палец и, покраснев, добавила: — Ты вон какой баской!
— Ну вот, Тима, и невеста тебе, — усмехнулся хозяин. — Пойдешь за него, Верунька?
— Ты Машу отдай за него, пока татарин не увел… — сказала Верунька.
— Молчи, баловница! — строго прикрикнула Маша, отворачиваясь. Глаза ее наполнились слезами. Вытерев слезы передником, не поднимая глаз, спросила: — Ужин-то собирать, братец?
— Не хлопочи, хозяюшка. Мы пойдем, — остановил ее Митя.
Самому хотелось остаться. Теплом и миром веяло от нехитрого домашнего уюта. Сразу Светлуха вспомнилась. Никак она из головы не выходит. Да и чему удивляться — родное гнездо!
— К невестам после наведаемся, — посулил Барма и стал собираться.
— Можете не успеть, — вздохнул Кирша. На недоумевающий взгляд Бармы хмуро пояснил: — Маша обещана Шакирову за калым.
— Велик ли калым-то?
— Дом, кони, которых терял…
Барма сплюнул и, нахлобучив шапку, вышел. К воротам с улицы подвернул нарядный возок, устланный дорогим персидским ковром. Из него, кряхтя и отдуваясь, вылез толстый татарин, что-то буркнул татарчонку на облучке, толкнул его в спину и медленно протиснулся в калитку. Увидав хозяина, властно сказал:
— Машка дома? Видеть желаю.
— Куда ей деваться, — буркнул Кирша. — Дома пока.
Татарин, согнувшись в поясе, обеими руками поддерживая отвисший живот, взобрался на крыльцо и без стука, словно был у себя дома, рванул дверь.
— Он что, после Батыя остался?
— Юсупова-князя сродственник. Меншикову кунак, — опустив голову, сказал Кирша. Стыдно было ему, хозяину, русскому, выглядеть перед гордыми Пиканами униженным. Чужой человек пасется в доме… Что ж, он вправе: здесь все его.