Грустный шут
Шрифт:
— Это нехитро! Ты токо выиграй! — оживился ямщик.
— Можете в этом не сомневаться, — итальянец привел себя в порядок, и все трое отправились в Тихий кабак. Здесь пили в меру, потому что был иной интерес: собирались, чтобы играть в кости, в зернь, в карты.
Пинелли толкнул низкую дверь, уводящую в подземелье, обернулся к спутникам, оробевшим у входа:
— Игры не признаю… нужда играть заставляет. Но будет время, — он вгляделся в сумрак, дохнувший нечистым, спертым воздухом, и уж в кабаке закончил: — Да, будет такое
Здесь слышалась иноземная речь, но пахло русскими щами и русским же пивом. Двое — ганзеец и англичанин, — поставив локти на стол, старались пережать один другого. Четверо веселых фламандцев бросали кости. У них на коленях сидели гулящие девки. В углу скучал Фишер, очевидно кого-то поджидая.
— Опять тут этот, — шепнул Митя, указав на него Пинелли. — Ему показываться нельзя.
— До поры не показывайтесь, — кивнул Пинелли. — А когда я выиграю — возьмете мой выигрыш. Один я, пожалуй, не унесу.
Оставив Митю и ямщика, заказавших себе пельменей и водки, итальянец ушел.
— Сеньор, — поклонился он церемонно Фишеру, — вы не узнали меня?
— Ты, кажется, служил на моем судне, — притворился непомнящим Фишер.
— Я служу лишь искусству, — обиделся Пинелли, но он собрался играть, и тут уж было не до обид. — Сыграть не желаете?
— У тебя есть что поставить?
— Вот медальон… Начнем с него.
— Что ж, мечи. — Прикрыв тяжелые веки, из-под которых лукаво блеснули глаза, Фишер поманил к себе полового. — Вина!
Началась игра. И вскоре медальон итальянца, а затем камзол, штаны и рубаха Пинелли перешли к Фишеру.
— Закладывайте себя, сударь, — откровенно потешаясь над скульптором, хохотал Фишер. — Цена вам, конечно, не велика. Но я буду снисходителен.
— Себя я не продаю, — угрюмо огрызнулся Пинелли, прикрывая ладонями голую грудь.
— Иди на выручку! — подтолкнул ямщика Митя. — Леня-то наш в пух и прах продулся.
— Да я сроду не игрывал!
— Кафтан свой отдашь, шапку… Играть он будет.
Но и кафтан, и Киршина шапка, а затем и сапоги тотчас перешли к Фишеру, игравшему мечеными картами.
— Зовите третьего, — предложил он. — Что ж он прячется? Ему есть что проигрывать.
— Заметил он тебя, — сказал Кирша прятавшемуся за матросами Мите. — Айда.
— Доигрались, — вздохнул лейтенант, но терять было нечего и осталось довериться собственной судьбе. — Э, пропади она!..
— Сам играть буду, — сказал Фишеру, — на чертежи мои…
— Я посвечу вам, — Пинелли услужливо приподнял подсвечник, выхватил из мрака зловеще улыбавшееся лицо Фишера и, напряженное, с капельками пота на лбу, — Митино.
— Не подать ли винца, залетные? — спросил волосатый, глыбистый целовальник, которого все, кто бывал здесь, звали Порфишей.
Высок, плечист Митя, но против этой замшелой глыбы — дитя. Потому и кабак
— Подай, любезный, — кивнул Фишер, похрустывая пальцами в перстнях. — Да получше… За мой счет, разумеется.
Митя достал из-за голенища привязанную к ноге карту, бросил на стол.
— Сдавайте, — потягивая вино, предложил Фишер, скрывая великое нетерпение. Вот сейчас карта, за которой так долго гонялся и которая стоит целое состояние, перейдет к нему. Как легко и бездумно эти русские проигрывают то, на что убили многие годы! Спокойно, спокойно! — приказал он себе.
— Это последний наш шанс. Спешить не следует, — пробормотал Пинелли и, размахнувшись подсвечником, хватил Фишера по голове.
— Ты что, Леня! — изумился Митя, не ожидавший от итальянца такой выходки.
— Это называется реванш, — подняв руку, сказал Пинелли, считая, что вернул свой проигрыш.
Однако Порфиша с сынками был уже начеку. Они резво подскочили к незадачливым игрокам, вытолкали их на улицу. Сами взялись за добычу.
— Одне хахаряжки! — возмущенно пробасил младший Порфишин отпрыск, оглядев стол.
— Не там глядишь, тюря! — старший изъял у Фишера кисет с деньгами, золотую табакерку, снял с пальца драгоценный перстень.
— Ты, сынок, у меня добытчик, — похвалил его Порфиша. Зыркнув красными от постоянного недосыпания глазами, опустил добытое в карман. — Тряпки выбрось, — велел младшему. Другому приказал убрать Фишера. — Подале его отнеси, чтоб охулки на нас не было. Мы люди простые, честные…
Брезгливо, двумя пальцами, взял бесценную Митину карту, кинул в горящий очаг.
Троица, которой изменило счастье в картах, гнулась, приплясывала под ветром. Мимо них прошла гулящая баба, волоча за собой упиравшуюся девку. Если б Митя пригляделся, он бы узнал в последней Верку, которую тетка выгнала на промысел. Но Митя, стыдясь, прятался от прохожих. Гулящие тянулись к теплу, к свету.
В кабаке все шло своим чередом. Фламандцы, кончив игру, пили пиво и весело пели. Ганзеец и англичанин по-прежнему напрягали мышцы, стараясь одолеть один другого. Однако, увидав Верку с теткою, не сговариваясь, борьбу прекратили и поманили гулящих к себе.
Гремели кости, кружки и братины, гудели шмелино низкие голоса. Пылал очаг, в котором догорала Митина карта.
В темноте, в грязной луже, валялся Фишер.
Солома шуршала, покалывала щеку. В углу кто-то возился, пищал, должно быть, крысы. Бросить бы чем-нибудь в них, но нет сил шевельнуться. Даже думать ни о чем не хочется. Одна из крыс взверещала, перепугав зайку. Тот вскочил Барме на грудь, пробежал по лицу. Зайка?.. Не-ет, у него мягкие, осторожные лапки. Ах, твари! Неужто зайку сглодали?..