Губернатор. Повесть и рассказы

Сургучев Илья

Из тени выходят они на тротуар, от асфальта еще жарче, совсем трудно идти Мишеньке: нянька кряхтит, поднимает его и усаживает в изгиб правой руки и несет, перебирается через дорогу на другой тротуар, туда, где тополи. Прикоснулся Мишенька головкой к ее голове, и обливается у старухи сердце жалостью: такая жара, а щечки не разогрелись, глазки не заблестели, губки бледненькие и по краям будто синим шнурочком обведены.

— От нелюбимого рожден, бедненький мой! Батюшка! — бормочет Васильевна, целует Мишеньку в губки, и тихонько, движением губ, отвечает он ей, и этот чуть слышный поцелуй

до слез трогает душу — и чувствует она, что нет ничего на свете дороже этого Мишеньки, что навек он привязал ее к себе своей тихостью, болезненностью, поцелуями, безмолвием, медленными взглядами.

Особенно дорог ей Мишенька темными ночами, когда все спит, когда Мишенька в своей белой кроватке с высоким пологом лежит навзничь и глаза его, спящие, полуоткрыты, и от этого берет жуть ее, старуху, и кажется тогда, что в комнате происходит чудо, и спящий мальчик видит его, видит не сон, а будущее, то, что скоро случится в их доме, и это не похоже на обычные видения. Никогда не разбросается он ручонками, не забормочет спросонку, не улыбнется, — лежит тихий, недвижный, чуть заметно дышит, и не снятся ему ангелы, залетающие в пазуху.

Странные ночи в их доме, неспокойные, не такие, как у всех людей. Шуршат в темноте не то беды, не то печали, не то еще какие предзнаменования, и не отогнать их молитвой. И опять бормочет тогда старуха:

— Ох, доходишься ты, мать, со своим зонтиком! Ох, доходишься!

Придя домой, долго стоят в темной передней, отдыхают от жары. Васильевна сажает Мишеньку в высокое креслице, сама идет на кухню. Дом хороший, высокий, прохладный. Затворены стрельчатые ставни. Таково-то хорошо идти в полутемноте, в прохладе… Не хочется на дачу от такой благодати ехать, а ехать скоро: уже принесены с чердака чемоданы, свежей бумагой выложены корзины.

По стенам висят картины, купленные в Москве. Ими всегда хвалится хозяин, Егор Иванович, показывает их гостю, ведя его под руку, и если вечер, то зажигает рефлекторы. На потолке люстра с искусственными свечами. Наполовину в чехле рояль, сделанный будто из черных зеркал, в них через оконные щели играют зайчики. Развернуты ноты: видно по ним, как нужно играть. Нехорошее играет она, Мишенькина мать.

— Ушла! С зеленым зонтиком! — враждебно бормочет, пробираясь в полутемноте, Васильевна и вдруг с неудовольствием, мысленно, обращается к хозяину, к адвокату по гражданским делам, к Егору Иванычу: — И ты тоже хорош! Как утро, — подавай ему колбасу малороссийскую! С капустой! Круга два съест! И пищу все тяжелую любишь! И за обедом целую бутылку красного вина выпьешь! Фу, прорва! — плюет Васильевна. — Оттого и разнесло!.. Оттого и дразнят тебя пирамидой.

Чувствует Васильевна, что поддалась женской слабости, нехорошим чувствам, и гонит с души все колебания и отвечает сама себе:

— Ну, и толст. Ну, и некрасив. А с лица что? Воду пить?

III

Проходит день, проходит обед, за которым раскрасневшийся Егор Иваныч сидит в одном жилете и видно, как под мышками у него просачиваются пятна. Вечером на дворе делается прохладнее, чем в доме, и Егор Иваныч собирается в клуб. Ожидая свой час,

он медленно прохаживается по темной зале, в которой теперь отворены окна на большую площадь и, после сна, пробует голос, мягкий баритон, которым очень гордится и полный тембр которого пускает при защите только значительных дел. На разные лады и с разными ударениями он повторяет несколько раз одну и ту же фразу:

— Кто смеет здесь страданьями путь звездный оскорблять?

Через две комнаты, из столовой, виден свет: там зажжены лампа и три рожка по стенам. Мишенька, завешенный салфеточкою, сидит в своем креслице, на подставке у него чашка с чаем, и Васильевна, обмакивая в нее круглый бисквит, дает его Мишеньке, и Мишенька, молча, глядя перед собой, медленно и долго разжевывает его, потом глотает, вытягивая шейку, и ждет, пока проглотится, а потом опять ждет и смотрит на отражение огня в подвеске.

А в зале, ожидая свой час, ходит Егор Иваныч, слышны шаги. Остановится — слышны слова:

— Какой вечер, а? Какой вечер, а? — И опять раздается полный, слегка напряженный тембр: — Кто смеет здесь страданьями путь звездный оскорблять?

Барыни нет: сидит в своей комнате и читает желтую книжку.

IV

Когда Егор Иваныч, взяв на руку пальто, уходит, Васильевна идет к барыне. Мишенька сидит один; в комнату залетела бабочка, и он внимательными, серьезными глазами следит за ней.

Васильевна вошла к барыне и зажгла боковой канделябр; через кисею вспыхнули электрические нити.

— Чего в темноте сидеть? — спрашивает Васильевна сурово.

Барыня видит, что Васильевна сердита и хмура. Из рук выпадает желтая книжка, и листы полукругло подмялись. Васильевна молча поднимает книжку, расправляет листы и кладет на стол.

Барыня досадливо-равнодушно спрашивает:

— Ну, что? Опять подглядела? Опять? Ну, что?

— Ничего! — отвечает Васильевна, не глядя на нее.

— Ничего, — устало, как маленькая, повторяет барыня.

— Ничего хорошего, матушка, нету! — повышает голос рассерженная Васильевна.

— Слыхали, слыхали… — тянет барыня. — Сто раз с разом слыхали…

— Видела, матушка, видела…

— Ну, и видела… Ну, и что ж?

— Я-то видела — ничего. А вот другие, ежели кто, то плохо будет, коли ежели увидят… Коли ежели заметят…

— Ну, и пусть замечают, кому охота… — упрямо твердит барыня.

— Да что хорошего! — все больше и больше сердится Васильевна. — Отца у тебя, скажем, нет, матери нету А Егор Иваныч душа человек, добытчик… Ты посмотри: что дом, что одежа, что обужа… Ну?

— Пошла теперь: одежа, обужа… Не люблю я его! Пойми!

— Не любишь, любилка! — укоризненно говорит Васильевна. — А того, что который с тросточкой, того, значит, любишь?

— И того не люблю…

Молчит Васильевна, отвернулась.

— Значит, так… выкомариваешь? — И вдруг, повернувшись прямо, лицом к лицу, спрашивает: — А Мишенька?

Закрыла барыня лицо руками и повторяет с тоскою, как о горе:

— Ах, Мишенька, Мишенька, Мишенька!..

Васильевна наступает на нее и уже скрытно, вполголоса, допрашивает: