Губительница душ
Шрифт:
— Вынужденное раскаяние менее ценно, нежели добровольное, — начал апостол, — заметь это, сын мой. Тем лучше для тебя, если ты, наконец, победил гнездящегося в твоем сердце беса высокомерия. Подойди сюда, — прибавил он с холодным величием азиатского деспота, — упади в прах перед наместником Божьим, грешник.
После минутного колебания Солтык повиновался.
— Наклони голову к земле, чтобы я мог наступить на нее ногой.
И это приказание было исполнено.
— Я твой властелин, а ты мой раб.
Вся природная гордость проснулась в душе графа в тот миг, когда нога
— Я вижу, ты еще не смирился! — воскликнул апостол. — Продолжайте исправлять его, чистые голубицы.
Снова зашипела человеческая плоть, снова огласился воздух неистовыми криками страдальца… Наконец его развязали, и он без чувств упал на пол. По данному апостолом знаку Каров и оба служителя вышли из комнаты. Эмма и Генриетта взяли графа под руки и подвели к креслу, где сидел апостол.
— Послушай, — обратился инквизитор к своей жертве, — терпение мое истощилось. Малейший признак сопротивления с твоей стороны повлечет за собою самые ужасные пытки… На колени!.. Ты оскорбил меня, наместника Божьего, твоего судию и повелителя, подлый раб, за это ты будешь наказан как собака, — и он ударил графа в лицо. — Поцелуй карающую тебя руку!
Апостол встал и начал с яростью топтать ногами распростертого на полу графа. Когда же мучитель приказал ему поцеловать топтавшие его ноги, Солтык с такой непритворной покорностью исполнил это приказание, что даже Эмма содрогнулась.
«До какого уничижения доведен этот надменный деспот?» — думала она, без малейшего сострадания глядя на человека, с которым так недавно делила минуты наслаждения.
Сектанткой овладело непонятное для нее чувство восторга, смешанного с ужасом, и чувство это было до такой степени сверхъестественно, что, когда графа снова увели в темницу, она сама припала к ногам апостола и покрыла их поцелуями.
XLIX. Последняя карта
Едва Казимир Ядевский вернулся домой, как к нему вошел патер Глинский. Как изменился за это короткое время элегантный, любезный, светский иезуит! Он постарел лет на десять. Бледное, изможденное лицо его осунулось, волосы были растрепаны, в глазах застыли безнадежное отчаяние и глубокая, сердечная скорбь. Ряса его была измята, заметно было, что он уже несколько суток не снимал ее. Он остановился посреди комнаты и устремил на молодого офицера взор, полный самой безысходной тоски.
— Мне доставляет честь… — начал Казимир.
— Разве вы не знаете, что случилось? — перебил его Глинский.
— За последнее время случилось столько неожиданных происшествий… В чем же дело?
— Я давно подозревал эту проклятую сектантку, но в решительный момент я был ослеплен, обманут самым ужасным образом… Никогда не прощу я себе этой слабости… О, мой бедный, несчастный граф!
— Скажите, что с ним случилось?
— Все это произошло с такой неимоверной быстротой, что я был положительно ошеломлен, проще сказать, одурачен. Малютина — член той кровавой
— Эмма написала мне то же самое, — заметил Ядевский. — И вы этому верите?
Патер Глинский покачал головой.
— Нас обманули, — сказал он, — я боюсь, что сектантка завлекла графа в один из тайных притонов этой шайки разбойников!.. Быть может, в эту самую минуту его пытают!.. — и старик громко зарыдал.
— Не отчаивайтесь, — утешал его Казимир.
— Сердце мое чует его погибель, и я не могу спасти его!
— Признаюсь вам, что мне хотелось бы спасти Эмму, потому что она подруга моего детства и я любил ее… Дайте мне слово, что вы пощадите ее, и я, быть может, наведу вас на след.
— Клянусь вам! — воскликнул иезуит. — Я ничего не предприму без вашего согласия. Скажите же мне, что вы знаете?
— Я провожал однажды Эмму в село Мешково, где она имела свидание со священником. Не увезла ли она графа туда?
— Очень может быть… В Мешкове был убит Тараевич, а неподалеку погиб Пиктурно.
— Кроме того, я не без оснований подозреваю, что члены этой секты гнездятся в Боярах и в древнем замке Окоцине.
— Есть ли возможность накрыть и предать эту секту в руки правосудия, не погубив Малютиной?
Ядевский задумался. Два противоположных чувства боролись в его сердце: жажда мести и сострадание к преступнице.
— Нет, — сказал он наконец, подавая руку патеру Глинскому, — я не смею более колебаться, раз речь идет о спасении человеческой жизни. Я предостерегал Эмму, советовал ей бежать за границу. Если она не последовала моему совету и осталась в России, — тем хуже для нее. Жалея ее, я отчасти становлюсь ее сообщником… Поедемте сию же минуту к полицмейстеру и приложим все силы для того, чтобы вырвать графа из рук злодеев.
— Благодарю вас, — ответил иезуит, — наконец блеснул и для меня луч надежды!.. Едемте же.
Полицмейстер принял их немедленно. Внимательно выслушав показания Ядевского, он, не теряя ни минуты, сделал все необходимые распоряжения.
Не прошло и получаса, как были готовы три экспедиции: первая — в Мешково, вторая — в Бояры и третья — в Окоцин. И туда же поскакали гонцы от Сергича, чтобы предупредить преступников.
Глинский и Ядевский примкнули к партии, отправлявшейся в Мешково. Она состояла из полудюжины агентов и нескольких полицейских.
Приехав в усадьбу около полудня, они долго стучались в ворота, пока наконец не появилась старая баба и ворча не отворила калитку.
— Кто тут живет? — спросил один из агентов.
— Кроме меня, здесь нет ни души, сударь, — отвечала крестьянка, — этот дом принадлежит благочестивому братству.
— Знаем мы этих разбойников.
Старуха перекрестилась.
— Что вы, что вы, батюшка, — возразила она, — эти святые люди помогают бедным, питают голодных, лечат больных, дай Бог им здоровья!