Гудвин, великий и ужасный
Шрифт:
— Здесь есть одна ошибка и, по-моему, очень серьезная. Дело в том, что рыжая цветочница никак не могла продавать в течение месяца одни и те же цветы. Они бы просто завяли. И вообще… Мне что-то расхотелось погружаться с головой в эту кровь и грязь. Я передумал учиться на юриста, держать частное сыскное бюро. Лучше я тоже буду писателем, буду создавать замечательные детективные романы.
— В добрый час, — сказала мисс Марпл, поднимаясь со стула и тем самым молча говоря гостю, что аудиенция окончена.
— Знаете что, — сказала
— Усы? — смешался гость. — Мне?
— Да-да. Такие тонкие усики, чуть-чуть загнутые кверху… Помните у Кагановича, замечательного русского поэта? Встречных увеча пиками усов… Так и вы. Мало того, что это добавит пикантности вашему оригинальному лицу, но и станет своеобразным символом для ваших будущих читателей, а также великолепным хобби, которое придаст дополнительный смысл всей вашей будущей жизни.
Сван, который вернулся
Не так уж трудно построить серию выводов, в которой каждый последующий простейшим образом вытекает из предыдущего. Если после этого удалить все средние звенья и сообщить слушателю только первое звено и последнее, они произведут ошеломляющее, хотя и ложное впечатление.
Артур Конан-Дойль, «Пляшущие человечки»
Дверь была заперта изнутри на какую-то хлипкую задвижку, или просто замотана проволокой, наверное, для того, чтобы коты и голуби не смогли ненароком потревожить покой жильца. Сван несильно толкнул дверь ладонью и вошел. Маленький человек тут же проснулся, присел на постели, детскими кулачками протирая глаза.
— Простите?
Сван огляделся. Казалось, все здесь было по-прежнему: красный деревянный диванчик у стены, верстак, служивший также и столом, два стула и камин с железной решеткой, с таганком… Более трех десятилетий пролетели, как облака, над этими крышами да и, честно сказать, над всей планетой, а эта жалкая лачуга оставалась такой же, какой была запечатлена в его детском сознании раз и навсегда…
— С кем имею честь? — галантно спросил хозяин, нащупывая босыми ногами шлепанцы. Как и подобает настоящему трусу, он вежливо не заметил, каким бесцеремонным образом гость проник в его жилище.
Сван молча поставил стул на середину комнаты, усевшись верхом, как это делали полицейские в Техасе, откусил и сплюнул кончик сигары, воспламенил, наполнил комнату облаком и лишь тогда впервые раскрыл рот.
— Я Сван. Так меня много лет зовут друзья и враги — в Североамериканских и Австралийских штатах, в Мексике, Японии, России, и далее везде. Здесь в Стокгольме я прозывался Свантесон.
— Свантесон, Свантесон, Сван… — забормотал маленький человек, мучительно вспоминая то, что, в общем-то, и не обязан был помнить.
— Помнишь, — сладким голосом продолжал Сван, наслаждаясь
— Свантесон! — воскликнул, наконец, хозяин, просияв. — Маленький Свантесон с пятого этажа. Сын старины Свантесона. Младший брат бедняги Бетан… Малыш!
— Верно, Карлсон. Старость еще не полностью превратила твои мозги в дерьмо.
Легкая тень пробежала по лицу старичка, но сразу сменилась широкой улыбкой. Было ясно, что он трусит, и сильно трусит, будто бы пришел к нему давний, неумолимый кредитор. В сущности, так оно и было.
— Значит, ты вернулся, Малыш, то есть, простите… Господин Свантесон?
— Не вернулся, а так — залетел на несколько часов. В этом городе есть много людей, которые бы очень хотели меня увидеть… А ты можешь звать меня как прежде, дружище Карлсон. Тот, Который Живет На Крыше.
— Это так неожиданно, Малыш… — пробормотал Карлсон. — Это событие, большое событие для меня.
Он, наконец, встал, выпрямившись во весь свой детский рост, впрочем, не выше сидящего Свана, обеими руками потряс протянутую ладонь и вновь устроился на диванчике.
— Что тут не говори, а времечко-то летит, — весело заговорил он.
— Летит, летит, — сказал Сван.
— Я даже не верю своим глазам. Ишь, как ты вымахал!
— Ишь, ишь, — поддакнул Сван.
— А я тут вообще… Одиноко живу, скучно. Вот пенсию опять задерживают.
— Это все пустяки, — сказал Сван. — Деньжат я тебе подкину.
— Хорошо бы, — оживился Карлсон, и в комнате как-то сразу стало светлее.
— Деньжат у меня много, — доверительным тоном проговорил Сван, чуть наклонившись к старику, — а мы, Свантесоны, всегда отличались порядочностью и платили добром за добро.
— Уж точно! — просиял Карлсон, и теперь в помещении и вовсе рассвело.
— Ведь ты же мне много сделал хорошего, Карлсон, не так ли?
— Точно так. Я самый лучший в мире творитель добра.
— Ведь не родители меня воспитали, не брат с сестрой, а именно ты.
— Именно!
— Ты научил меня быть сильным, смелым.
— Безусловно! И еще — добрым.
— Принципиальным, честным.
— И благородным!
— Трудолюбивым, покладистым.
— Благовоспитанным!
Оба засмеялись, весело и дружелюбно. Сван внезапно замолчал, выключив и старика. В комнате несколько секунд висела тишина, жужжащая залетной мухой…
Сван хлопнул себя по коленям.
— Ну, рассказывай, друг. Как жил, чем питался. Много ли у тебя было таких как я малышей? — он рассмеялся тоненько и кокетливо, покачав плечами. «Люггерс», висящий в кожаной кобуре под мышкой, несколько раз прямо по сердцу ударил его.