ГУЛАГ
Шрифт:
Алексея Прядилова, арестованного в шестнадцать лет, отправили в сельскохозяйственный лагерь на Алтай. Начальник «воспринимал лагерь как хозяйственную организацию, к заключенным относился не как к преступникам и врагам, которых надо „перевоспитывать“, а как к штрафникам и работникам, и был убежден, что с голодных работу спрашивать бесполезно» [937] . Даже проверяющие из прокуратуры иногда обнаруживали хороших начальников. Один из них, посетивший Бурлаг в 1942 году, увидел, что «заключенные этих заводов потому и работали на отлично, что и условия у них были отличные. Так, например, бараки содержались в чистоте, каждый имел постельные принадлежности, хорошую одежду и обувь» [938] .
937
Прядилов,
938
ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 1253.
Встречались и более прямые формы доброты. Галина Левинсон вспоминает в мемуарах, как начальник лагпункта отговорил одну заключенную от аборта. «Выйдя из лагеря, вы будете одиноки, — сказал он. — Подумайте, как хорошо, если у вас будет ребенок, будет близкое существо». Впоследствии она была благодарна ему за этот совет [939] . Анатолий Жигулин пишет о хорошем новом начальнике, который «спас от смерти сотни людей», вопреки правилам называл зэков «товарищи заключенные» и под страхом расстрела приказал повару кормить их досыта. Он явно, замечает Жигулин, «еще не мог привыкнуть к новому обращению с заключенными». Мария Сандрацкая, арестованная как жена «врага народа», пишет о человечном начальнике, который заботился о матерях с детьми: устроил ясли, организовал усиленное питание для кормящих матерей, освобождал матерей от тяжелых работ [940] .
939
Левинсон, с. 40.
940
Жигулин, с. 154; Сандрацкая, неопубликованные записки, с. 51.
Проявлять доброту было возможно: на разных уровнях всегда попадались люди, которые понимали положение дел и не соглашались с пропагандой, называвшей всех зэков врагами. Удивительно, сколь многие мемуаристы отмечают отдельные проявления доброты со стороны тюремных охранников, отдельные примеры сочувствия.
«Не сомневаюсь, — писал Евгений Гнедин, — что в огромной армии лагерной администрации имелись честные работники, которые тяготились тем, что им пришлось выступать в роли надсмотрщиков над невинно осужденными людьми» [941] .
941
Гнедин, с. 117.
И в то же время большинство мемуаристов изумляется тому, насколько исключительной была такая человечность. Ибо, несмотря на некоторые обратные примеры, чистота в тюрьмах не была нормой, многие лагеря несли заключенным смерть — и большинство охранников относилось к зэкам в лучшем случае с безразличием, в худшем — откровенно жестоко.
Повторяю: жестокости никто ни от кого формально не требовал, наоборот — за преднамеренную жестокость Москва нередко наказывала. В архивных документах Вятлага содержатся сведения о сотрудниках лагеря, наказанных за систематические избиения заключенных, за присвоение их имущества и за насилие над женщинами [942] . В архиве Дмитлага читаем о приговорах по уголовным статьям за избиение зэков в пьяном виде. В документах из центрального архива ГУЛАГа говорится о наказаниях за избиения людей, за пытки во время допросов, за отправку зэков на этап без зимней одежды [943] .
942
Бердинских, с. 22.
943
ГАРФ, ф. 9489, оп. 2, д. 20 и ф. 9401, оп. 1а, д. 61.
Но зверства продолжались. Иногда они были откровенно садистскими. Виктор Булгаков, который был в лагерях в 50-е, вспоминал одного неграмотного казаха, который специально подолгу держал людей на морозе, и другого, который «любил покрасоваться своей силой и бил заключенных». В архиве ГУЛАГа среди многих документов на эту тему есть сведения о некоем Решетове — начальнике одного из лагпунктов Волгостроя во время войны, который сажал заключенных в очень холодный карцер и заставлял больных работать в лютый мороз, что многим стоило жизни [944] .
944
ГАРФ,
Чаще, однако, жестокость объяснялась не столько садизмом, сколько выгодой. Охранник, застреливший зэка при попытке побега, получал денежное вознаграждение, и его могли даже отпустить домой в отпуск. Поэтому такие «попытки» специально провоцировались. Результат описывает Жигулин:
«— Эй! Мужик! Принеси-ка мне вон то бревнышко для сидения!
— Оно за запреткой, гражданин начальник!
— Ничего, я разрешаю. Иди!
Вышел — очередь из автомата — и нет человека. Случай типичный, банальный» [945] .
945
Жигулин, с. 157.
О типичности этого случая говорят и архивы. В 1938 году в Вятлаге командир взвода ВОХР, его помощник и два стрелка были преданы суду за «убийство 2-х з/к при спровоцированном ими побеге». Кроме того, выяснилось, что командир и помощник присваивали вещи заключенных [946] . О провоцировании побегов пишет и Борис Дьяков, опубликовавший лагерные мемуары в СССР в 1964 году [947] .
Как и в поездах для заключенных, жестокость в лагерях нередко, судя по всему, объяснялась скукой и злостью из-за необходимости выполнять обязанности обслуги. Работая медсестрой в колымской лагерной больнице, нидерландская коммунистка Элинор Липпер однажды ночью сидела у койки пациента, страдавшего плевритом с высокой температурой. На спине у него был карбункул, который лопнул из-за побоев конвоира, сопровождавшего его в больницу:
946
Бердинских, с. 22.
947
Дьяков, с. 65.
«Болезненно задыхаясь, он рассказал мне, что конвоир хотел побыстрее закончить неприятный для себя поход и потому час за часом гнал его вперед — тяжелобольного в лихорадочном состоянии — ударами дубинки. Напоследок конвоир пригрозил переломать ему все кости, если он расскажет в больнице о побоях».
Боясь до самого конца, больной так и не повторил этот рассказ в присутствии кого-либо не из числа заключенных.
«Мы дали ему спокойно умереть, — пишет Липпер, — и конвоир продолжал избивать людей без помех» [948] .
948
Lipper, с. 241–243.
Большей частью, однако, жестокость советской лагерной охраны была бездумной, тупой, ленивой жестокостью, как в отношении, скажем, овец. Если вохровцев прямо не инструктировали зверствовать, то их и не учили рассматривать заключенных, особенно политических, как полноценных людей. Наоборот, были потрачены большие усилия на воспитание ненависти к «жесточайшим врагам советского народа, особо опасным государственным преступникам». Подобная пропаганда оказывала сильное действие на людей, уже озлобленных своими неудачами, нежеланной работой, плохими условиями жизни [949] . Она влияла не только на охрану, но и на вольнонаемных работников, не принадлежавших к системе НКВД. Одна бывшая заключенная вспоминала:
949
Иванова, «ГУЛАГ в системе тоталитарного государства», с. 173.
«Обычно от вольных мы были отгорожены стеной взаимной неприязни… Наш серый строй в сопровождении конвоя и иногда собак был для них, наверное, чем-то очень неприятным, о чем лучше было не думать» [950] .
Так было уже в 20-е годы, когда соловецкие надзиратели командой «Дельфин!» заставляли окоченевших заключенных прыгать в воду. Еще хуже, разумеется, стало в конце 30-х, когда политических заключенных объявили «врагами народа» и лагерный режим ужесточился. В 1937 году на производственном совещании директор Дальстроя Эдуард Берзин сказал:
950
Н. Улановская, М. Улановская, с. 316.