Гулливер и его любовь

Бычков Андрей Станиславович

И ввела… Эту первую спицу. Тонкий тампон. Боль была резкая, разрывающая, как будто «нарезали резьбу». Он чуть не закричал. «Ну-ну», – ласково сказала женщина-доктор…

– Э-ээ, куда ты улетел? – засмеялась проститутка.

Латекс сморщился и обвис.

– Ненавижу презервативы.

– Расслабься. Ты, по-моему, слишком серьезно ко всему относишься.

– С чего ты взяла?

– Иди сюда, – она неожиданно стянула кондом. – Не бойся, у меня там все чисто.

И, быстро наклонившись, взяла его, опустившийся

было, член в рот. Евгений вздрогнул и закрыл глаза.

«Горячее… нежное и горячее… словно бы путешествующее по огромной горе… Странно, однако. Это… и в чужую голову».

Он все же поймал себя в себе как животное. И слова и образы исчезли.

Вместе с этой поимкой вернулось наконец и его веселое зло. С нарастающим и нарастающим азартом он стал вжиматься в ее большие растягивающиеся губы. И, останавливаясь у самой грани, вышел, чтобы завершить в пизду…

Потом, когда все было кончено, он все же спросил:

– Ты… уверена, что у тебя там все чисто? – спросил он все же ее, когда они уже поджидали сутенера, который должен был снова отвезти ее на угол.

– Да, я недавно сдавала анализы в Габричевского…

«В Габричевского!»

Он всегда удивлялся совпадениям, пытаясь прочесть в них знаки судьбы.

– …и после этого ты первый, – продолжила она с легким презрением. – А у тебя?

– Можешь не сомневаться, – он посмотрел ей в глаза, вспоминая залеченный антибиотиками хламидиоз. – А ты, что, хотела бы заразиться?

– Что за дурацкий вопрос?

Он налил ей еще вина.

– А какие обычно задают клиенты?

– Они обычно интересуются, было ли и нам хорошо, – усмехнулась она.

– Ну… и?

– Это моя работа. Налей еще.

Он налил ей еще вина. Белого вина, сделанного из черного винограда. Сказал:

– М-да-с…Как это у Годара: «Вы любите работу или вы любите работать?» Знаешь, кто такой Годар?

– Знаю, кто такой Годар, – передразнила она, разглядывая этикетку.

Он подлил и себе.

– Мне показалось, что там, на углу, в твоем взгляде было много ненависти.

– Твой любимый фильм – «На последнем дыхании»?

Она продолжала невозмутимо разглядывать этикетку.

– Ты слишком образована для своей роли.

Она вдруг спокойно посмотрела ему в глаза:

– Если честно, то в этой роли я делала это в первый раз.

– Зачем? Из-за денег?

Она отвела взгляд и покачала головой из стороны в сторону.

– С некоторых пор я ненавижу мужчин.

Он медленно поставил бокал.

– Кажется, я догадываюсь, почему.

Она молчала. И он вдруг почувствовал, что начинает задыхаться.

– Тебя предали.

Девушка не отвечала. И он продолжил, обращаясь теперь словно бы даже и не к ней:

– Я знаю этих мастеров самообмана… ты любишь его, а он любит ее, а вместе вы любите одну и ту же иллюзию, с которой рано или поздно надо… кончать.

Он нервно засмеялся и вдруг

почувствовал в себе какой-то обвал, обнажение чего-то другого, словно бы эти слова, наконец, освобождали проход.

– К чему ты клонишь? – подозрительно спросила она.

Он задержал дыхание:

– У японцев, знаешь… Мужчина и женщина…

Хотел сдержаться, убеждая себя, что это ложь, то, что он так хочет ей сейчас сказать. Нет, даже не ложь, а безумие. То, что он ей сейчас скажет.

Она неестественно щелкнула зажигалкой и закурила.

«Pall Mall».

Он тоже достал и закурил Pall Mall, еще одна попытка стать наконец конкретным, при всем его безразличии к курению.

– Мы курим одни и те же сигареты, – он лихорадочно подбирал слова, втайне надеясь, что она все же не заметит его дрожи.

Она медленно выпустила дым.

– Ты хотел сказать что-то другое. У японцев мужчина и женщина … что?

И тогда, вновь отдаваясь какому-то тайному мучительному и одновременно сладострастнейшему пороку, он продолжил:

– Мы могли бы встретиться еще раз… Еще один раз.

Она замерла. Ему показалось, что он видит, видит ее насквозь и знает, что проникает и что уносит ее все дальше и дальше.

– Не бойся, я бы обо всем позаботился.

Раздался длинный и резкий звонок, и они оба вздрогнули, словно бы обнаруживая себя опять в кинозале после того, как кончилось это какое-то безумное и завораживающее кино. И так хочется остаться там, «на экране», не видеть и не слышать того, что – здесь. Хлопанье откидных сидений, обыденные голоса. «Тебе понравилось?» «Мне – да. А тебе?» «А мне – нет». Как будто они что-то крадут у тебя. А ведь это твое и только твое. То с чем расстаешься, в надежде когда-нибудь встретиться.

Оказываясь вдруг за одним столом с сутенером, которому он отсчитал еще тысячу, словно бы за ту вторую, еще не начатую серию. Хотя сутенер и не настаивал.

Потом, проводив их до двери…

«Все же у него лицо палача…»

… он снова вернулся в свою комнату с неубранной постелью, вспоминая ее запах, ее пизду и свои слова. На столе, где все еще стояла бутылка Шабли, два бокала и на блюдечке черный шоколад, он заметил сложенный вчетверо листок. Это был номер ее телефона. Только номер телефона, без имени.

5

««Форекс» как система одиночества. Да, Чина, наверное, я всегда мечтал остаться один. И начать все сначала. Ибо смысла продолжать нет. И я по-прежнему состою из одних начал. Иллюзия как будто тебе по-прежнему двадцать. Проклятье неверно понятых афоризмов. «Быть человеком броска, а не пиршества, его эпилога». Или еще, из того же автора: «Как корабль, неспособный закрепить паруса…» А лучше вот это, из другого: «И кого вы не научите летать, того научите быстрее падать»».