Гулливер и его любовь

Бычков Андрей Станиславович

Под названием жизнь.

Она налила еще одну рюмку, прислушиваясь в себе к этому ритмичному, словно бы вырезанному из жести потоку. Этот нанизанный на ритм поток то бессвязных, а то осмысленных ассоциаций. Странная неподвижно бегущая музыка. Какая-то плавающая, то размораживающаяся, то замораживающаяся…

– Струк-тура! – усмехнулась Люба, с удовлетворением переводя это немецкое слово «гештальт».

Она могла бы лечь на кровать. Но предпочла так и остаться на ковре.

«А может быть, ту бабочку зовут не Sesiidae? А нужно лишь изменить в этом загадочном слове несколько букв?»

Еще одну рюмочку коньяка и… раздеться. Медленно, перед зеркалом.

Нет, лучше перед другими. Это же не так страшно, как перед самой собой, и в этом есть даже какой-то кайф – обнажаться именно перед другими. Так же как и другие потом – перед тобой. Такое вот стриптиз-сообщество.

Как это Григорий сказал Глебу, что он сделал это, чтобы посмеяться над своим отчаянием?.. Завтра Люба тоже посмеется над своим.

7

Какая-то циничная эйфория заставила его взять таки в последний момент плечо в сто пятьдесят. И… если бы он вошел в рынок с короткой, то, похоже, никакой квартиры у него больше бы не было. Да и не только квартиры. И лишь какой-то странный зловещий смех, поднимающийся откуда-то изнутри, и еще, конечно, эта карта заставили его таки сыграть против себя самого. И, переменив пару, на йене он выиграл. Да, вчера он все же смог немного отыграться. Если перевести в доллары, то получится две тысячи шестьсот шестьдесят. Можно даже снова купить мотоцикл, какую-нибудь подержанную «хонду». Если только забыть о том, что позавчера проиграл четыре тысячи. А всего с начала августа двадцать, несмотря на операции с Таро.

На ночном столике остались сигареты той, что он вчера снял возле Водного. И сейчас, глядя на них, он почему-то подумал, что он заложник идеальной женщины.

“А идеальная женщина, Чина, это смерть”.

Еще он подумал, что, наверное, Кришнамурти был прав. Как это сказано?.. «Ведь у него нет страха, а потому нет и никакой нужды в вере». Да, кажется. Но Кришнамурти, скорее всего, не было нужды в других людях. А ему? Нужны ли ему хотя бы его друзья? Может быть, это их он хочет обыграть в «форексе»?

Он все же попробовал сварить себе кофе. На столике, рядом с сигаретами стояло недопитое Шабли. Машина по-прежнему показывала выигрыш в две тысячи шестьсот шестьдесят. Он вылил остатки вина в бокал и посмотрел на записку с ее телефоном:

“Разве мистика это не есть корреляция событий, причинно никак друг с другом не связанных?”

8

Когда она вошла, они уже начали. Они сидели на стульях и чем-то напоминали ей сейчас клавиши, нажимая на которые можно все же попробовать сочинить свою пьесу.

«Свою счастливую пьесу».

Наверное, так думает и каждый из них. И косоглазая Нина, раба еды. И сиротка Катенька, так лучезарно терпящая гадости от своей начальницы. И орел на тумбочке Горбунов. И монашка Ирина с рыбьим ртом. И перезрелый Умнов. И орангутанг Олечка, которой так трудно научиться говорить людям добрые слова. И Занозина, боящаяся засыпать без телевизора. И бабушкин сынок Васечка. И даже Наталья Авдотьевна Турсун-Заде, у которой «вообще никаких проблем». Иначе, какой в этом во всем смысл, в том, зачем они здесь собираются? Но чтобы сочинить свою счастливую историю, наверное, надо, прежде всего, найти того, кто мешает тебе это сделать.

«Найти его и попытаться…»

Она села на свой стул.

И они назвали ее имя.

– Здравствуй, Люба.

Она дружелюбно и, как всегда, очаровательно улыбнулась:

– Привет.

– Привет.

И бессознательно

заметила напротив себя пустой стул, вспомнив о том клиенте.

«…и попытаться его убить».

На «горячем» уже сидела Ира.

– Значит… ты хочешь нам сегодня рассказать, как это было? – вкрадчиво начала ведущая, обращаясь к этой маленькой несчастной медсестре.

В помещении вдруг стало как-то особенно и пронзительно тихо. Где-то за окном задребезжал и словно бы погас трамвай. Словно бы какая-то большеголовая птица с огромным уродливым «лицом» на мгновение зависла в воздухе, как-то дико заглядывая через стекло.

«Сейчас попробует умереть монашка…»

Маленькая несчастная девушка, медсестра в какой-то монастырской больнице. Как она подставит сейчас свое беззащитное тельце под этот безличный клюв. И как этот клюв, незаметно отклоняясь назад и на мгновение замирая, вдруг сильно и точно ударит, рассекая обманчивые монашеские оболочки и попадая «в самое серебро». Хотя, может быть, и не с первого раза. И придется помучить бедную девочку еще и еще раз. Но рано или поздно клюв все же попадет. Да, попадет. В этого скрытого за строгим глухим черным платьем… Попадет. Зацепит и потащит. И… вот он, коричнево-розоватый, который так не хочет, не хочет вылезать, что аж удлиняется до белизны, извивается и рвется, лишь бы заползти, забраться опять туда, хотя бы оборванной частью, туда, где ему так уютно пребывать и покоиться и где он так тихо нашептывает и напевает на голоса – матери и отца, сестер и братьев, дедушек и бабушек, всех пра-пра-пра… напевает-нашептывает на голоса всего безмерного, и слишком уж человеческого, как и почему ты, Ира…

– Люба, ты где? – спросила гештальт-мастер Марина. – Такое ощущение, что ты все еще отсутствуешь.

«Почуяла».

– Я тут.

Как и Марина, она тоже рано или поздно станет мастером. А для начала расскажет свою историю про червяка. Хотя можно было бы попытаться сочинить и совсем другую… И не на терапии, а где-нибудь у моря… под солнцем… и не одной… Можно или нельзя? Ждать нет больше сил. Зато сейчас, здесь, в этом классе, вместе со всеми, здесь, где на «горячем стуле» замерла эта монашка, можно получить… Получить хотя бы это, пусть искусственное, но зато профессиональное… Если и не наслаждение, то хоть все же – удовлетворение.

Вот она, уже раздетая, жалкая… Можно… нет нельзя… нет можно… нет, еще нельзя… нет, уже можно.

– А сейчас, как сейчас? – незаметно дыша в такт с девушкой, спросила гештальт-мастер.

– Холодно, – жалко поежилась Ирина.

– А сейчас? – доброжелательно улыбнулась.

– Теплеет.

– Прислушайся к своему телу, к своему дыханию. Как там?

– Давит.

– Где?

Девушка помедлила и показала на живот.

– Вот здесь.

– Что это? – вкрадчиво спросила терапевт. – Что давит или, может быть, кто это давит?

– Я… не могу.

– Не бойся… Иди, иди туда, Ира… Иди в свою боль, не бойся, сейчас можно.

– Я…

– Не бойся. Стань ей, стань… Что ты видишь или что ты слышишь?

Девушка опустила голову. И вдруг, тихо и покорно сказала, вновь поднимая лицо, с каким-то невыразимым ужасом в глазах, даже не сказала, а выдохнула:

– Это они.

– Кто они?

– Они…

– Кто? – властно повторила психотерапевт.

Вот она, эта пауза. Говорить или не говорить, признаваться или не признаваться, отдавать, высвечивая свое падение, обнажая свое уродство, делая его зримым, предавая себя, или по-прежнему оставаться невидимым в своей мучительной тайне…