Гулять по воде

Иртенина Наталья Валерьевна

А тетка на это отмахивается:

– То-то не названо, оттого что попы по воде ходить не умели и не умеют, и доказать себя не могут, а истиной вовсе не владеют. А другие могут и владеют, – припечатала.

– Вы, тетушка? – вздрогнул тут Коля, испугавшись чего-то. А может, того, что тетка вот сейчас встанет и пойдет по воде, аки посуху. А не то по воздуху.

– Не обо мне разговор, – отвечает Степанида Васильна. – Тут, племянник, вот какое дело. Ты говорил, среди шамбалайцев жил? А речь их понимаешь?

– Могу помалу, – кивает Коля.

– А тогда я тебя в переводчики и сопроводители возьму к шамбалайцу приглашенному.

Для культурного обмена его вызвали, а чего он говорит такое, никто понять не может. Так ты уж поспособствуй, племянник.

– А в каком направлении он будет у нас культурно обмениваться? – интересуется Коля.

– В самом наипервейшем, – заверяет его Степанида Васильна. – А то у нас народ не весьма культурен и развит, корни свои плохо знает, в традициях не просвещен. Кругозор ему, народу, расширять надо. А вот и расширяем, как можем. В сравнении оно все и познается. И чужое, а за ним и свое.

А это точно, за кругозор просторылых кудеяровичей Степанида Васильна горой стояла. Приглашала к нам разных-всяких из других государств, чтоб уму-разуму население учили и в культуре просвещали. И из янкидудлей просветители были, все конец света высчитывали и народ к нему готовили. На одно число назначат, а конец света не придет, они заново переназначат. А потом обещали, что через сто лет конец точно придет, и они перед тем аккурат прибудут и население заново подготовят. А еще приезжал рахман-мандалаец, только он в таком сильном блаженстве пребывал, что его в деревянной коробке привезли, а потом обратно таким же манером увезли. Народ ходил на него смотреть и силе блаженства дивовался. Потом был песиголовец, тоже фокусы показывал, а еще обещал мертвого из могилы поднять, но сначала кому-нибудь надо было туда лечь, в натуральном, конечно, покойницком виде. А никто не согласился, он и уехал ни с чем. Только с тех пор на кладбище разные голоса по ночам стали выть, и стуки замогильные слышались. А это, говорили, мертвецы из-под земли выкопаться не могут и колдуна-песиголовца все зовут.

– Ну а чем, к примеру, этот шамбалаец будет расширять кругозор? – допытывается Коля.

– Так по воде же ходить будет, – говорит Степанида Васильна, – истину доказывать.

Но тут уж Коля твердо воспротивился, смутительность поборол и угощение от себя совсем отодвинул.

– Чудодеев, – говорит, – я, тетушка, сопровождать не буду и истину их переводить тоже не хочу, потому как для чистоты помыслов это сомнительно. А без душевной чистоты по воде ходить никак нельзя, это уж беспременно.

– Тьфу, – сказала на это тетка и сильно задумалась, чем еще твердолобого племянника с его упрямого насеста сбить. – И денег не хочешь? – спрашивает.

– За это не хочу, – отвечает Коля и прощаться начинает.

– Да ты погоди, – говорит тетка, – сядь и сиди, пока не отпущу. Я тебе теперь заместо матери, меня слушаться должен.

– Я уже взрослый, тетушка, и два раза женатый был.

– А ума не нажил, – сердится Степанида Васильна. – Ты вот чего. Оставайся у меня. Дело другое есть, прибыльное. Заключим с тобой договор.

– На какой предмет? – спрашивает Коля, не так чтобы доверчиво.

– На такой, что будешь у меня новую технологию опытом проверять. Сама не могу, тут экспериментная чистота нужна. А ты обогатишься, верно говорю.

– Какая такая технология? – совсем подозрительно интересуется Коля.

– Мною лично

изобретенная, – говорит тетка Яга, – зарытие клада под процент. Самая высокая и тонкая технология из всех. Зарываешь, к примеру, червонец, наговор особый кладешь, а через срок вынимаешь два червонца али пять, это уж от силы наговора зависит. А мне это все проверить надо, как будет работать. Согласен?

– Ох, тетушка, – отвечает Коля, – и не жалко вам меня?

– Чего это вдруг? – удивляется Степанида Васильна. – Мне тебя сейчас жальче, в поповских силках трепыхаешься, будто птенец.

– А вдруг меня тоже найдут в лесу неизвестно от чего помершим?

– Тьфу, напасть, – говорит тетка. – Да нешто я тебя, родного племянника, не уберегу?

А Коля ей отвечает:

– Я, тетушка, лучше пойду, а то у меня от ваших предложений голова совсем замутилась.

И к двери идет.

– Это у меня голова замутилась от твоих фордыбасов, – кричит ему вслед тетка. – Вот теперь точно прокляну, племянничек. По-родственному. Так прокляну, что ни сесть, ни встать не сможешь.

Коля к ней оборотился и говорит:

– А я, тетушка, не боюсь ваших проклятий.

– Это почему еще? – опешила тетка.

– А не слыхали, – отвечает Коля, – в городе Черный монах объявился? Потому и не боюсь.

И совсем ушел, да больше к тетке не приходил.

XXX

А в это время в Кудеяре кутузка сгорела, где пойманные бритые головы сидели. Никто в толк взять не мог, откуда огонь пришел. Налетел, будто ветер, и сразу все тюремное хозяйство обуял. Молодчики Иван Сидорыча сами повыскакивали из окон, а которые под замком куковали – всех пожгло, одни косточки остались. В городе сразу заговорили, что неслучайно это, а кому-то надо было, вот и подпалили. И бритых голов жалеть стали, а родня их, которая была, убивалась с горя.

И такое сильное оглашение от этого произошло, что сам Кондрат Кузьмич взял себе на карандаш это дело, главному же дознавателю Иван Сидорычу велел носом землю перерыть, а виновного достать и со всей строгостью по нему пройтись. А только в народе скорей догадались, кто поджог соорудил. Таким налётным манером у нас один Захар Горыныч умел промышлять. Да говорить об этом громко опасались, потому как у Горыныча к трем головам еще много ушей было в виде лихих людей, по городу будто бы мирно шастающих. А еще совсем невнятно было, зачем ему кутузку жечь. Разве бритым головам поучение сделать за порушенные стекла в его нарядной домине и побитых девятерых из ларца, одинаковых с лица.

Но это все бы ничего, а только Башке, Студню и Аншлагу сгоревшая кутузка поперек шеи легла и суровое преткновение сделала. А оттого всем плохо стало.

Гренуйская буйная толпа сперва их в себя вобрала без остатку, со всеми потрошками, а потом выплюнула. Вывалились из нее разодранные, в оплеушинах и с битыми подглазьями. Зато у Аншлага ножик был весь красный и скользкий, и у Башки подковки на башмаках в человечьих ошметках, а Студень кулаки разбил до крови и захмелел от ярости.

И вот они вернулись. По домам не пошли, а схоронились в своем месте у озера, там и жили. О сгоревших товарищах прознали, и окаянство в душе у них поднялось, обида глаза жгла. А вдруг как сбесились. Стали непотребство орать и всякое другое горланить, метались по берегу, дерево поломали, одежду на себе рвали.