Гулять по воде
Шрифт:
А как вылезли с той стороны, головами повертели, глазами похлопали и в затылках почесали. Оттого как Гренуйск на себя был не похож и гудел, будто злой осиновый рой. А доброты в нем и раньше много не было, только тут совсем разбесился.
Перво-наперво увидали битые окна да развороченные витрины, да двери на ниточках али вовсе на полу, будто слон поплясал. А там хулиганы с дубинами выбежали и понеслись угоремши, вопили чего-то, не пойми чего, на своем олдерлянском языке. На машину набежали и давай ее дубинами охаживать, а она и без того инвалидная
– Чего это они? – спросил Студень, нервность ощутив, а только ему никто не ответил.
Башка повел всех дальше, может, там ясней станет. Вот идут и наглядеться не могут. Посередь улицы лежит девка раскинутая, не то чтоб живая, а может, прибитая для удобства, а на ней двое очумелых ползают, кряхтенье издают. Другие в лавку, еще не тронутую, с прутами железными ломятся, стекла сыплются. Наверху из окна черный дым валит, да с музыкой орущей и с воплями пополам. А вдруг стрелять начали, где не видно, только слышно.
– Революция у них, – говорит Аншлаг и губами шлепает, кривляется, а видно, что сам обалдевши и одуревши. Орет, ладони рупором поставив: – Все на баррикады! – И как дикий человек Тарзан, горлом звучные кренделя выделывает.
А полиции на улицах никакой, все зверообразные попрятались неведомо куда. Тут стрелять уже ближе начали, совсем над головами, и с олдерлянской руганью в придачу. Башка пригнулся и под козырек отскочил, Студень в другую сторону, а Аншлаг вверх поглядел и давай коленца выписывать. На месте вертится, на руках срамоту показывает, языком дразнится, ногами дрыгает. Башка к нему подбежал и сдернул с улицы под крышу, пока совсем мозги по асфальту не растеклись. А в кого-то из ружья сверху попали, один повалился, другой охромел и на одной ноге ускакал.
Как палить прекратили, они Студня искать начали, запропастился совсем. Все битые витрины облазили, а в одной видят – стоит в лавке Студень, руки вверх задрал, а в грудь ему дуло смотрит, подплясывает. Ружье автоматное молодой и патлатый держит, с растатуированным голым туловом, потому как солнце здесь тоже сбесилось со всеми вместе и обжаривает невтерпеж, что хоть совсем без штанов бегай.
– Эй, обезьян обезьяныч, – говорит ему Башка, – убирай давай пушку. Мы тебе плохого не сделаем, мы вообще не тутошние, ваших порядков не знаем.
А тот ни бельмеса не вразумляет и пушку не убирает, только дышит громко и потом истекает.
– Не так надо, – говорит Аншлаг, – он же дикий. – И к патлатому обращается: – Мы с тобой одной крови, ты и я. – В себя тычет, потом в него.
Тот опять не понимает и еще громче пыхтит.
– Он глухой, – качает головой Башка.
– Нет, – отвечает Студень, – просто он по-нашему не знает.
– Опусти руки, – говорит Аншлаг.
– Он меня прострелит.
– Не прострелит, – отвечает Башка. – У него патронов, наверно, нет. А так давно бы прострелил.
Тут волосатый залопотал на своем языке, ружьем стал махать на витрину, показывает, мол, революция у них,
– Дыр-дыр-дыр, быр-быр-быр, – передразнивает его Аншлаг. – Варвар какой-то.
– Точно, варвар, – говорит Студень и руки опускает. – Шкуры только нет.
– Для чего шкура в такой бане?
А волосатый к битой витрине боком передвинулся, посмотрел на улицу и опять что-то сказал, длинное и неудобоваримое, всех троих оглядывая.
– Чего он говорит? – спрашивает Аншлаг.
– Ясно, чего, – отвечает Башка, – хочет знать, откуда мы такие взялись, непонятные.
– Спроси у него, что за революцию они устроили, – говорит Аншлаг.
Башка, как умел, изобразил вопрос и показал на улицу. Тут волосатый вовсе разразился словословием, а потом стал вытряхивать на пол зажигалки с прилавка у кассирного аппарата. Несколько штук разломал и горючее туда же вылил.
– Чего это он? – удивился Студень.
А волосатый вдруг к витрине обратно скакнул и высунулся. На улице грохочущий гул разрастался, будто море бушевало и корабли о берег ломало. Волосатый крикнул, отбежал вглубь и спрятался в вешалках с одеждой. Потом выглянул и показывает, мол, тоже прячьтесь, сейчас будет опасно. Башка на улицу посмотрел, а там целая толпа надвигается и все по пути громит, как будто до них уже не разгромлено. Пригляделся Башка и говорит:
– Это халдейцы или шемаханцы, у них тоже революция, и сейчас тут ничего живого не останется.
Без дальних разговоров все трое соорудили себе маскировку из тряпья на вешалках и так погром переждали. А как халдейцы мимо хлынули, в витрину два не то три рыла сунулись, глазами поводили, а внутрь залезать не стали, поленились. Только камнями прилавок забросали и кассирный аппарат насмерть прибили.
После, как стихло, они из одежды вытряхнулись и на побоище из окна поглядели. А ничего хорошего там не было. Мамай прошел, да и все. На дороге сколько-то подавленных халдейцев осталось.
Волосатый опять зажигалками занялся. Собрал на полу в кучу, протянул к ней от окна веревочный шнур и поджег. А сам ружьем помахал на прощанье, крикнул, гикнул и убежал.
– Во псих, – сказал Башка и шнур затоптал.
– Хоть бы объяснил, чего это с ними такое, – говорит Студень, – может, от солнца перегрелись? Вон как шпарит.
– Чего с ними разговаривать, – отвечает Аншлаг, в тряпье лавочном ковыряясь, – с варварами. Дикие они совсем, неприрученные.
– Они бунтуют, – говорит тут Башка.
– Против чего? – удивляется Студень. – У них же все есть. Какого им еще рожна?
– А просто так. Со скуки. Все есть, а надо еще больше. Или чтоб обратно ничего не было.
– Точно кого прирежу, – обещает Аншлаг.
– А зачем чтоб ничего не было? – пытает Студень.
– А тогда можно отправить весь мир к черту, – отвечает Башка, – и не морочить себе и никому голову разными сложностями. Чтобы весь этот мир стал ненастоящим и ни копейки не стоящим.
Студень подумал и говорит: