Гуманный выстрел в голову

Пехов Алексей Юрьевич

— И построение стиха такое странное, никогда такого не видела, — не унималась Ольга. — Болта-ется еще понятно, там конфликтная рифма «холода-болта». А все остальное ни Богу свечка, ни черту кочерга…

— Постой-постой, что ты сказала?

— Строки странные.

— Да нет, про Бога?

— А! Это пословица такая. А строки, посмотри сама, словно подогнаны подо что-то.

Ольга почти ткнула Алину носом в этикетку. А действительно странные, удивилась Алина. Она-то пыталась понять текст, и так его читала, и эдак, а к самим строчкам присмотреться не догадывалась. Теперь смотрела словно первый раз.

…В саду темно. Кровать пуста. Во имя чистоты Искусства.

Во имя чистого листа! 3 — Десь рай сплошной. Здесь высота. Здесь пр — Ибывает Заратустра! Здесь красота иного чувства. Здесь золотые холода. Рус — Алка на цепях Болта — Ется и чтоб ей было пусто! И бродит кот вокруг хо — Лста, и днем, и ночью, прост — Ота, И Кисло так, и Очень грустно… Слепой ковбой не видит прерий! Игра на ощупь — мир иной. К тому же ночь, и за стен — Ой уже пьяны, по кра — Йней мере. Се — Йчас: потерянно — Й весно — Й !

— Ой, я поняла! — радостно воскликнула Ольга. — Как все просто! А мы, глупые, сразу не увидели!

— Чего мы не увидели?!

— Это же акростих!

— Какой стих? Оль, умоляю, говори по-русски…

— Ну, акростих, шарада, шифровка. Знаешь, для чего строки разбиты? И почему ошибка?

— НУ?!

— Смотри на первые буквы. Видишь?

Алина увидела. Наверное, именно такие чувства испытывала бабушка, когда перерывала весь дом в поисках очков и находила их там, где искать и не думала, случайно взглянув в зеркало, — у себя на голове.

— ИДИ ЗАБЕЛОИ КОСКОЙ… И три Й в конце…

— Ага! — эхом отозвалась Ольга. — Иди за белой коской. Каской, скорее всего. Раз одна ошибка была допущена, то и еще одна вполне вероятна. А три Й, вероятно, для того, чтобы придать акростиху графику треугольника. Видишь? Строчки плавно сокращаются до одной буквы и заканчиваются восклицательным знаком. Замысловатый поэт, ничего не скажешь.

— Оль, а ты все это откуда знаешь? — запоздало спросила Алина, когда Ольга уже взялась за ручку двери.

— Так у меня образование высшее филологическое. Специальность — стихосложение, — и, мимолетно улыбнувшись, выпорхнула в двери, позабыв и зачем приходила, и Сранского, и набранное накануне письмо. Легкомысленная бабочка-Лимонница.

— Иди за белой каской, — ломала голову Алина весь день.

Что за каска? Снова загадки. Белая каска, скорее всего, строительная. Значит, надо на стройку идти? Но строек этих по городу тьма-тьмущая. И белых касок, соответственно, немеряно. А у пожарных какого цвета каски? Вроде, тоже белые… И что? За пожарными тоже ходить? И за хоккеистами, инспекторами ГАИ, мотоциклистами, велосипедистами, космонавтами… За всеми ходить — ног не хватит. Нет, это, должно быть, человек и ей, и бабушке хорошо знакомый. Строитель, скорее всего. Или инспектор ГАИ. Или хоккеист. Или мотоциклист с велосипедистом… Но никаких знакомых строителей, пожарных, и уж тем более космонавтов припомнить не могла. «Надо бабушкин альбом с фотографиями перерыть, — решила Алина. — Уж там-то точно что-нибудь найду».

Альбом достался Алине не по завещанию, а по доброй воле. Она попросила, а тетка отдала. Оказалось, что именно альбом «на память» никому не нужен. Алина перелистывала толстые картонные страницы с пожелтевшими фотографиями и размазывала по щекам слезы.

Как хорошо, что она одна и не нужно торопливо вытирать мокрое лицо бумажной салфеткой, стесняться распухшего носа и прятать покрасневшие глаза. Как хорошо, что она одна, и никто не станет докапываться, что же так расстроило тихую, как ковровое покрытие, секретаршу, и не будет протягивать фальшивого сочувствия и ненужной помощи. Можно просто посидеть на диване со старыми фотографиями в руках, где с каждой улыбается юная — молодая — зрелая бабушка, и реветь вволю, пока слезы не иссякнут, как вода в лесном ручье. И как хорошо, что псевдофранцуженка Пемоксоль греет колени и ласково мурлычет: «Все пройдет, все пройдет…»

С каждой перевернутой страницей появлялись в альбоме новые люди. То молодые, то в возрасте, то веселые, то серьезные, беззаботные и сосредоточенные, неприметные и насмешливо-красивые, как киногерои пятидесятых. Некоторые, случайно пойманные объективом, исчезали, мелькнув в одной-единственной фотографии на фоне гор или фонтанов южного санатория, а иные, появившись один раз, встречались снова и снова то в пушистых меховых шапках, то в деловых очках, в новых пальто, с новыми морщинами под глазами, с младенцами на коленях, превращающимися постепенно в гладко причесанных школьников, старшеклассников и кадыкастых юношей. Еще страница — и появилась Алина, закружилась в черно-белом калейдоскопе, взрослея от снимка к снимку. Алина на толстых ножках в белом платьице и панамке. Алина с бантом на макушке и пластмассовым совочком. Алина в обнимку с недовольной белой кошкой. Кошка, изгибаясь, выворачивается из цепких детских рук, а дорожка под ногами исчерчена длинными тенями невидимых деревьев. Алина вспомнила эту капризную кошку, бывшую и единственной подружкой, и любимой игрушкой одновременно. Чего только не терпела бедная старая кошка от изобретательной Алины: салаты из подорожника, пеленания и прогулки в кукольной коляске, купания в нагретом на солнце тазу, бинты на хвосте, банты на тощей шее и проволочные кольца на щиколотках, У нее еще имя было такое странное… Смешное и необычное… То ли Миска, то ли Ложка… То ли Киска, то ли Коска… Алину словно током ударило. Точно! Ее звали Коска!

Коска, потому что маленькая Алина не выговаривала букву Ш.

Белая Коска давно умерла и выпала из Алининой жизни, как вырванная страница из книги. Хотя, не совсем так. Кое-что от белой Коски осталось и сидит сейчас на коленях, мурлыча единственную для всех кошек песенку — Пемоксоль, пра-пра-пра несчетное количество раз внучка капризной Коски. Да и Коска в конце концов всего лишь кошка, где не выговаривается буква Ш.

— Иди за белой кошкой, — прошептала Алина.

Пемоксоль тут же с готовностью придвинулась поближе и уставилась на Алину желтыми немигающими глазами. «Сигнал светофора «Приготовиться», — ни к селу, ни к городу подумала Алина, а кошачьи черный зрачки вдруг странно приблизились, выросли, слились в одно непроницаемое пульсирующее пятно. Алина испугаться не успела, как вздувшаяся черная дыра всосала ее внутрь и поволокла по крутящейся спирали вниз.

— А-а-а… — закричала Алина, зажмурившись, но крик отстал от нее и закружился где-то позади, как сорванный с дерева осенний лист.

Когда Алина открыла глаза, она ничегошеньки не увидела. В черной дыре царила такая темнота, какая, наверное, видится только слепым. Алина подумала, что она, должно быть, куда-то летит. Возможно, вниз… А возможно, вверх… Тело не чувствовало притяжения, а может, она и не летит вовсе, а висит в черноте, как пойманная в паутину муха, как рус-алка на ветвях. А еще она ничего не услышала. В черной дыре царила такая же непроницаемая тишина.

— Угу! — крикнула Алина, как она когда-то в детстве кричала во все встречающиеся на дороге колодцы — просто так, чтобы запустить в земляную дыру звук и послушать, как он шмякнется о поверхность воды и вернется обратно. — Угу-гу!

«Угу» совиным уханьем забилось вокруг, дробясь на сотни отражений, «Угу-гу! Угу-гу! Угу-гу!» — пронеслось вокруг испуганной стаей летучих мышей, и хлопая невидимыми крыльями, стихло вдали. Вверху или внизу — непонятно. Но стало Алине так страшно, что она решила помалкивать. Но помалкивать не получилось.