Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»
Шрифт:
— Знаю и не боюсь конкуренток. Ревность — не мое амплуа. Развлечение для горничных. — Она отошла к зеркалу над камином и там, глядя на себя между двух ваз с белыми камелиями, изящным порханием тонких пальцев поправила прическу. — Но все же… Николя… Вы сообразительный мальчик. Разве не понимаете, что как-то надо соблюдать приличия, не на глазах же у всех!
— Вы правы, нам с Анной Андреевной необходимо больше вращаться в обществе, в публичных местах и лучше всего — у нас в доме.
— Но вам предписан свежий воздух! — погрозила она пальцем, сверкнув россыпью бриллиантов. — Прогулки в парке не отменяются.
Ранней осенью
— Как вы хороши на фоне всего этого спящего великолепия. Бледный мрамор среди красок осени, бессмертие среди радостного, яркого умирания. Вы словно подружка мраморных дев, следящих за нами из-за каждого поворота. Они прекрасны, Анна! — Он сжал ее руку, заглядывая в лицо всей синевой распахнутых глаз.
Она пошла вперед, вслушиваясь в ритм, звучащий внутри, как отдаленная музыка. Стихи, зародившиеся во время этой прогулки, будут написаны тремя годами позже:
Уже кленовые листы На пруд слетают лебединый, И окровавлены кусты Неспешно зреющей рябины. И ослепительно стройна, Поджав незябнущие ноги, На камне северном она Сидит и смотрит на дороги. Я чувствовала смутный страх Пред этой девушкой воспетой. Играли на ее плечах Лучи скудеющего света. И как могла я ей простить Восторг твоей хвалы влюбленной… Смотри, ей весело грустить, Такой нарядно обнаженной.— И еще вы похожи на древнее распятие, — заметил Недоброво.
Анна улыбнулась:
— Однажды уже меня сравнил с распятием Гумилев.
— Тогда это лучшая его находка. Ведь он прескверный поэт. Неужели вы, со своим чутьем, не замечаете дурновкусие его декоративности, страсть к дешевой экзотике? Извините, Анна, я не должен был… Уж очень меня злит вымученный манерный ход, называемый акмеизмом… Что это? С чем едят эту навязчивую чепуху? Типично гумилевская претенциозность! — Всегда ровный и несколько чопорный Недоброво разгорячился — Гумилев был ахиллесовой пятой его сдержанности и как муж Анны, и как поэт, и как личность. Едва почувствовав в себе раздражение, Недоброво переходил к разговору о своем кумире — Пушкине. — Интересно, как бы отнесся к акмеизму Александр Сергеевич? Вот вы, Анна Андреевна, — акмеистка, а на самом деле — Пушкианка. Не знаю поэта более близкого по гармоничности и соразмерности Пушкину. — Он запнулся, заметив реакцию Анны. Ее лицо побледнело, на скулах выступили яркие пятна. Губы задрожали:
— Николай Владимирович, уговоримся раз и навсегда. Я знаю: Пушкин — ваш кумир, мера поэтической гармонии. Но и для меня он священен. Сравнивать нас — святотатство. Не будем поминать имени божества всуе.
Недоброво растерялся от ее отповеди и сник:
— Простите меня. Вы тысячу раз правы.
— И хватит об этом. — Анна,
— Вы правы, дорогая, есть вещи или явления столь совершенные, что даже приближаться к ним — пошлость.
«Ну это уж слишком!» — подумала Анна и решила сменить тему:
— Расскажите о себе. Можете присочинить что-нибудь.
— Почему вы решили, что мне необходимо приукрашивать свою биографию? Полагаете, под маской аристократа скрывается парвеню?
— Вы так красивы, что мне не хочется инородной ноты. Готова слушать только выдающиеся, идеально гармоничные истории.
— Хорошо. Только запомните — я не умел обманывать даже бонну, запрещавшую открывать глаза после десяти часов. Так и лежал в постели, отчаянно жмурясь, пока в самом деле не засыпал.
— А я любила присочинить. Не полностью меняя предмет, а как бы смещая масштаб и ракурс. Расскажу вам как-нибудь про моего предка хана Ахмата — последнего правителя Золотой Орды.
— Готов слушать немедля!
— Это лучше сделать у камина. Сейчас мои глаза коллекционируют красоту. Осенняя пора…
— Вы рисуете?
— Ни-ни. Никаких талантов, кроме умения «петь» — петь стихами, у меня нет. Я и танцевать-то не могу.
— А я вас научу! Непременно научу. С вашей гибкостью и грацией вы будете украшением танцевального зала.
— Согласна. Но вначале — ваш рассказ. — Она села на деревянные качели, подвешенные к ветвям могучего клена, подняла лицо к небу. — Галки в лазури… И кажется, что весна…
— Так вы все еще хотите слушать?
Она кивнула, слегка раскачиваясь и не отрывая взгляда от кавалера — малейший поворот менял неправдоподобную красоту «фарфорового мальчика».
Вооружившись прутиком, словно указкой, он расхаживал перед Анной.
— Так вот, уважаемая публика, наш род настолько древний, что бояр — моих предков никто и не помнит. Поэтому начну с себя. Учился в харьковской гимназии, где подружился с сыном попечителя Харьковского учебного округа — Борей Анрепом. У меня гордость неимоверная, и цель всегда преследовала тщеславная — выбраться в высшее общество. А Борис Васильевич фон Анреп — представитель древнейшей фамилии, возникшей на скрещении ветвей английской и русской аристократии, — запросто меня в это общество ввел. Благодаря Борису я попал после гимназии в Петербург. И как-то сразу влюбился в первую здешнюю красавицу — Любовь Александровну Ольхину. Вдобавок она оказалась не только интеллигенткой высшего качества, но и весьма богатой невестой. Я перевелся из Харьковского университета в Санкт-Петербургский и окончил его, между прочим, одновременно с Блоком. Борис фон Анреп в это время учился в престижном училище правоведения, затем поступил на четвертый курс юридического факультета Петербургского университета и стал готовиться к званию магистра…
— Простите, Николай! Слишком много Анрепа, даже если он исключительный товарищ. Наверняка скучнейший педант.
— Нет-нет! Он воин, художник и жизнелюб! Погодите, сейчас будет интересно. Моя супруга и ее друзья скульпторы объяснили Борису, что он прирожденный художник и не должен губить свое дарование. И что вы думаете? С нашего благословения Анреп уехал в Италию, затем в Париж учиться живописи. Потом он учился в Англии, выбрав трудный жанр — художника-мозаичиста. И представьте, он уже получил заказ на исполнение фресок в лондонском Вестминстерском соборе… Анна Андреевна! Вы не слушаете, я вам надоел.