Гунны
Шрифт:
Федор на миг остановился и стал что-то доставать из узкой складки нательной рубахи.
— Товарищи, я... — сказал он, прищуриваясь, — я вам прочту то, что написал один большевик, — он развернул смятый клочок газеты, — этот большевик товарищ Сталин, комиссар по делам национальностей, лучший друг и сподвижник Ленина. Вот что он пишет: «Против иноземного ига, идущего с Запада, Советская Украина подымает освободительную отечественную войну, — таков смысл событий, разыгрывающихся на Украине...». Понимаете — оте-че-ствен-ную войну!.. Немцы захватили Украину, как семьсот лет назад
Долго еще говорил Федор...
Кончив, он сел на траву, снял фуражку и вытер большим платком вспотевшее лицо. Затем бережно сложил газетную вырезку и тихонько, точно боясь повредить ее, твердыми, плохо сгибающимися пальцами стал вкладывать в узенький разрез кожаного ремня.
Сергунька на миг скрылся между деревьями и сейчас же вынырнул оттуда с жестяной кружкой в руках.
— Дяденька, може воды хотите?
Федор рассмеялся:
— Ох ты, какой догадливый!
И сразу лицо его стало новым, неожиданным. Глаза стянулись в щелки, в углах набежали морщинки, рот растянулся в широкую, добрую улыбку.
Крестьяне окружили Федора — стояли, сидели, лежали на траве. Они засыпали гостя вопросами. Первое смущение от незнакомого человека прошло, И на слова Федора они отзывались крепкими словечками.
— Теперь другой пути нема, теперь тилько бить немца, тай годи!
— Сбросили одно ярмо, а теперь другое дамо надеть? Не бувать цему!..
— Як уси подымемся, то воны так побигуть, що задницы не побачишь.
— Хан воны сказятся, трясца их матери!
Детскими белесыми глазами восторженно смотрел на Федора худой тщедушный пастух Хвилько, брат Ганны. Радостно, как жеребенок, носился по траве, кувыркаясь и играя с лохматой деревенской дворнягой, потерявший свою суровость Сергунька,
Только Остап, опустив над глазами густые брови и зажав зубами люльку, стоял неподвижно чуть в стороне и упрямо о чем-то думал.
— Тут Остап вам кое-что расскажет, — говорил Федор, поднимаясь с земли. — А я поеду дальше...
Внезапно из-за деревьев показалась женская фигура. Даже Остап не сразу узнал в ней Ганну. От бега она раскраснелась, темные волосы рассыпались, расширенные глаза тревожно искали Остапа.
Узнав, она бросилась к нему, с трудом, переводя дыхание, обрывая слова, показывала рукой в глубину леса.
— Ну, стой, передохни... — останавливал ее Остап.
— Воны идуть сюды... Пиленко шлях казав... Зараз отдыхають... Сидять у ветряков... Тикайте, тикайте, воны зараз придуть...
Остап обернулся к подпаску.
— Сергунька, проводи дядьку до Перловки, покажь ему хату Коваля.
Он протянул руку Федору.
— Дуйте полным ходом.
— Ладно. Ежели что — держите связь, как сговорились.
— Добре.
Хвилько уже сгонял стадо. Без крика и хлопанья, тихо бегая за разбегающейся скотиной, он вместе с другими, замахиваясь хворостиной, собирал свое многоголовое хозяйство.
— Гони в Вороний... — тихо заметил
И в ту же минуту, приглушенно топая мягкими копытами, почти бесшумно, двинулось плотно сбившееся пестрое стадо по узкой лесной тропинке.
На краю поляны, у трех дубов остались только Остап и Ганна. Обняв ее и нежно гладя большой жесткой рукой ее волосы, он неторопливо говорил:
— Мовчи!.. Не плачь... Не так ще заживем... Иди Кривою Балкой до дому... Як сонце зайде — приду до хаты.
Он с минуту следил за быстро удаляющейся фигурой Ганны, спокойно раскурил погасшую люльку и, тихо направившись в глубину леса, сразу исчез между деревьев.
VII
В селе Котлован на обширной площади второй день пьяно шумела июльская ярмарка.
Множество лошадей всех пород, мастей, возрастов, привязанных к зеленым крестьянским телегам, к городским рессорным бричкам, к узким щегольским бегункам, к низким плотно вбитым кольям, — толклись на грязной, загаженной навозом, пожелтевшей земле сельского майдана. В ржанье неспокойных кобыл и нетерпеливо бьющих копытами жеребцов поминутно врывалось однотонное коровье мычание и рев барственно развалившихся огромных волов. На телегах в тесноте кудахтали куры, шумливо гоготали, свирепо мотая головами, большущие откормленные гуси, тонко визжали связанные поросята.
В стороне, скрипя и шатаясь, невесело крутилась под ржавое завывание разбитой шарманки старая карусель, визгливо взлетали узкие лодки высокой качели, пронзительно хохотали краснощекие дивчины.
Все было на ярмарке, как всегда, — и протяжный гул, и хмельные крики, и пьяные драки.
Не было только покупателей, и тысячи голов скота, как были приведены на ярмарку, так и оставались непроданными. Не удивлялись крестьяне. Все было понятно — все старались сбыть свой скот, и никто не хотел его покупать.
— Що ж ты, бисов сын, не купуешь коней, — в третий раз назойливо спрашивал толстого бородатого цыгана старый, огромного роста длинноусый крестьянин, — скалишь зубы, як той жеребец, тай годи.
— А на що мени твои кони? Щоб немец на квиток забрав? Хай у тебе бере.
— Заладила сорока Якова... Немец, немец...
— А що ж робить, зараз вин пануе!
Только помещичьи приказчики за сущий бесценок, за гроши скупали крестьянских лошадей, и дальние городские торговцы брали для спекуляции птицу, яйца, масло, сало.
Зло палило нещадное солнце. Нагретая земля испарялась вонью ярмарочного навоза, от телег несло удушливым запахом птичьего помета, плесенью гниющих овощей, кислятиной прелой шерсти. Дети прятались в серую тень под телегами, женщины надвигали платки до самого носа, собаки сидели недвижно, обалдело высунув языки. Истомленная полуденным зноем ярмарка лениво копошилась, устало шумя однотонно-разноголосым гулом.
И вдруг в привычное ровное гудение ворвалось что-то необычайное. Толпа насторожилась. Как будто неожиданно налетевший ветер пробежал над высоко поднявшейся темной рожью — пронесся из уст в уста тревожный говор. Люди поднимали головы, беспокойно озирались, слезали с телег, всматривались в сторону большого шляха.