Гурко. Под стягом Российской империи

Тумасов Борис Евгеньевич

Стремясь урегулировать балканский кризис мирным путем, Горчаков дал задание русскому послу в Константинополе генерал-адъютанту Игнатьеву поехать в главные европейские столицы и добиться подписания протокола, в котором подтверждались бы постановления Константинопольской конференции.

Мартовская поездка графа Игнатьева в Вену и Берлин привела к принятию Лондонского протокола. К нему прилагались две декларации. В первой говорилось: если Оттоманская империя переведет свои войска на мирное положение и приступит к реформам относительно славян на Балканах, Россия

незамедлительно проведет переговоры о разоружении. В случае несогласия султана во второй Декларации оговаривалось считать Лондонский протокол потерявшим силу. Горчаков вернулся к беседе с Жомини.

— Вчерашнего дня я имел встречу с Михаилом Христофоровичем Рейтерном. Глубокоуважаемый министр финансов по-прежнему тверд в убеждениях: война накладна для России, для российских сейфов.

— Его записки государю известны?

— Тревога не без основания. Военная кампания нанесет нашей казне урон изрядный.

— Казне российской, ваше сиятельство, причиняли урон не только недруги.

— Ваша правда, — сокрушенно кивнул Горчаков. — Восемнадцать миллионов на коронацию его императорского величества ощутимо, и то тогда, когда в России множится зловредный нигилизм, возникают разные недозволенные общества, сыскиваются враги Отечества, подбивающее людей на смуту.

— С вольнодумством у нас, ваше сиятельство, есть кому бороться. А на нигилистов, кои в деревнях мужиков смущают, тюрем в России предостаточно.

— Так-то так, любезный Александр Генрихович, Россия до беспорядков французских не допустит, но, когда нигилизм и финансовые трудности, можно ли мыслить о военных действиях?

— Думаю, ваше сиятельство, нынче старания наши тщетны, кампании военной не избежать.

— То и прискорбно. Когда дипломаты сдают позиции военным, в разговор вступают пушки. — И помолчав, продолжил: — Государь император намерен выехать к войску.

— Это война, ваше сиятельство.

Горчаков поднялся. Встал и Жомини.

— Если суждено государству Российскому скрестить оружие с недругом, любезнейший Александр Генрихович, долг дипломата, а мой наипервейший, делить тяготы с армией.

С прибытием на Варшавский вокзал Александра Второго со свитой вся станционная суета на время улеглась. Очищенный от копоти, протертый до блеска, паровоз стоял под парами. Повсюду дежурила усиленная охрана: казаки, гвардейцы, жандармы.

Шестидесятилетнего, стареющего императора в поездке сопровождали цесаревич наследник Александр Александрович (будущий император Александр Третий), военный министр Милютин, сотрудники генерального штаба, адъютанты и другие чины двора.

Вслед за царским поездом на запасных путях формировались еще несколько составов с разной обслугой: поварами, лакеями, кухонными рабочими, прачками.

Грянул оркестр, замер почетный караул. Александр в новой шинели с золотыми эполетами поднес ладонь к папахе, обошел строй, сказал военному министру громко, чтобы слышали гвардейцы:

— С такими молодцами, Дмитрий Алексеевич, мы через Балканы с песней прошагаем. — И, остановившись,

поздоровался: — Здравствуйте, преображенцы!

Гвардейцы еще больше подтянулись, рявкнули дружно, спугнув воронью стаю с голых, потемневших от дождя ветвей, с водокачки.

— Здра… жела… ваше вели… ство!

Царь и Милютин поднялись в вагон-салон. На перроне забегали, замельтешили штабисты, отдавались последние указания, генералы, свитские рассаживались по вагонам.

Лязгнув буферами, поезд тронулся и, набирая скорость, вышел за стрелки семафора. Застучали на стыках колеса. Вагон, отделанный орехом, с резной мебелью, круглым мраморным столом, вокруг которого жались белые, с позолотой стулья, слегка покачивало на мягких рессорах.

Александр снял шинель и папаху. Расшитый золотом стоячий воротник мундира уперся в бритый подбородок. Пальцами пригладил низкие, тронутые сединой бакенбарды и пышные, чуть приподнятые на концах усы. Несмотря на годы, император сохранил военную выправку.

Александр посмотрел в окно. Унылые фабричные бараки, прокопченные заводские корпуса, свалка мусора. Царь недовольно поморщился. Он не любил окраины, населенные рабочим людом — источники смут, нарушения порядка и, сколько помнит себя, избегал появляться за фабричными заставами. Разве что вот так, из окна поезда, когда ехал в Москву, или из окна кареты, следуя за город. Александр резко обернулся, сказал категорично:

— Кампания, Дмитрий Алексеевич, должна завершиться к зиме.

Милютин промолчал.

— Вы сомневаетесь?

— Исход кампании, ваше величество, зависит от нескольких факторов: в первую очередь — чем нас порадует наш канцлер, князь Горчаков. И, конечно же, насколько главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич и его штаб будут придерживаться диспозиции Генерального штаба.

Царь вскинул брови:

— Вы так уверены в планах Генерального штаба?

— К этим разработкам, ваше величество, имеем непосредственное отношение я и генерал Обручев.

При имени Обручева царь хмыкнул:

— В таланте штабном сей генерал, может, и преуспел, но его бывшая приверженность ко всяким нигилистам не делает ему чести. — Нахмурился. — Будучи в Лондоне, как помните, он встречался с государственным преступником Герценом. А общение с вольнодумцем Чернышевским? Да и отказ выступить на подавление польских мятежников бросило тень на его мундир.

— Ваше величество, стоит ли вспоминать грехи молодости?

— Грехи молодости, говорите вы?

— Да, ваше величество.

— Не защищайте. Вы ведь тоже грешили всякими идеями. Я не забыл. — И погрозил пальцем.

Милютин нахмурился. Александр сделал вид, что не заметил недовольства военного министра, однако разговор изменил:

— Двадцать отмобилизованных нами дивизий уже стоят на Дунае. Теперь, когда Порта отклонила Лондонский протокол, отказав Боснии и Герцеговине в автономии, а Черногории и Сербии в территориальном расширении, мы дали распоряжение на мобилизацию еще семи дивизий, вы, Дмитрий Алексеевич, колеблетесь в сроках?